Необходимо было сызнова урегулировать все взаимные отношения между людьми. Решить эти выросшие из исторической ситуации задачи мог лучше всего человек ума и воли, или, вернее, только он один и мог решить эти задачи. Высшей потребностью времени было, следовательно, соединение обоих этих качеств в одном лице, и притом в возможно большем количестве лиц, ибо решение предстоявших очередных задач времени требовало сотрудничества всех.
Эпоха провозгласила поэтому идеалом именно эти линии: ясный, энергичный взгляд, прямую и напряженную осанку, жесты, исполненные силы воли, оттенок самосознания в голосе, руки, способные не только хватать, но и удержать захваченное, ноги, энергично ступающие и твердо стоящие на завоеванной позиции. Таковы были линии, отличавшие отныне тонко организованную, исполненную сильной воли человеческую машину, и эти качества хотя и требовались преимущественно от мужчины, однако должны были до известной степени воплощаться и в женщине.
Другая существенная составная часть нового идеала красоты – душевная красота. Более высокая жизненная цель, не исчерпывающаяся уже одним только паразитическим наслаждением жизнью, сознание, что высшие идеалы человечества лежат не позади, а впереди, – все это предполагает особые качества, а именно свободный, высокий лоб, за которым живут "чудесные, великодушные мысли, подобно орлам, привыкшим купаться в лучах золотого солнца", солнечно-ясный глаз и гордый взор, блистающий откровенностью и великой любовью к людям, наконец, характер, способный страстно увлечься тем, что он признал за правду.
Сочетание в одном лице физической и душевной красоты заметно отличало человека буржуазной эры от господствующего в эпоху абсолютизма типа, так как именно этих линий нет в идеале красоты абсолютизма.
Не менее существенной метаморфозе подвергся в буржуазной идеологии и человек как орудие эротики. В эпоху буржуазного возрождения человечество снова переживало молодость, чувствовало себя во второй раз после Средних веков как бы заново рожденным. Поэтому вновь торжествовало творческое начало: сила, здоровье, жажда деятельности, ибо таковы всегда характерные признаки молодости. Этим качествам соответствовали особые черты и в идеальном образе физической красоты. Тело мужчины и женщины было уже не только, как в эпоху Рококо, объектом рафинированного наслаждения, функции которого исчерпывались одним только физическим удовольствием. Половая способность и половое наслаждение подчинены теперь задачам и целям всего человечества.
Так само собой должен был пасть рафинированно-извращенный идеал красоты Рококо, считавший самым заманчивым и привлекательным детскую незрелость форм, красоту мальчика и девочки (см. том II). Теперь снова выше всего ценят мужчину и женщину в полном расцвете сил. Мужчина перестал быть игрушкой в руках женщины, он ее бурно-страстный повелитель, на которого она взирает с гордостью и нежностью. Женщина предпочитает мужчину с мускулами, с крепкими ляжками и икрами.
В относящемся к 1799 г. "Опыте философии моды" ("Beitrag zur Philosophie der Mode") говорится в пикантных выражениях, все еще характерных для эпохи:
"Подобно тому как мужчины чувствуют величайшее отвращение к толстой женской шее, так ненавидят женщины тонкие икры. Икры мужчин – истинный термометр их нежности на практике, барометр их физической силы, счеты, на которых они отмечают число данных ими уроков любви, книга, куда они записывают свои расходы на женщин. Поверьте мне, коллеги-мужчины, женщины – лучшие, каких вы только можете себе представить, знатоки икр; взоры их падают вниз, как наши обращаются вверх".
Женщина обязана рожать детей. Она должна поэтому иметь широкий таз. Она должна сама кормить произведенных ею на свет детей, а эта обязанность предполагает наличие полной и крепкой груди. Таковы отныне типы, воплощающие красоту человека. Или, выражаясь кратко: в физической области снова восторжествовала красота целесообразности. Новый человек, таким образом, весьма напоминает человека эпохи Ренессанса, и мы в самом деле находим в его созданном идеологией идеальном образе немало линий, считавшихся достоинствами и людьми эпохи Возрождения. И это совершенно логично, так как современный буржуазный век не что иное, как дальнейшее развитие Ренессанса. Вновь родившийся идеал красоты превосходит, однако, идеал эпохи Возрождения преобладанием в нем элементов духовных и душевных. Этим вообще отличается новый буржуазный идеал красоты от соответствующего идеала всех предыдущих эпох.
И потому этот идеал высший из всех до сих пор порожденных человеческой мечтой о красоте. Он превосходит – это также следует подчеркнуть – даже античный идеал, хотя и не отличается свойственной последнему единственной в своем роде гармонией. Античный идеал красоты, по существу, идеал чисто физиологической красоты – вот почему здесь голова занимает такое же место, как и все остальные члены тела. В новом буржуазном идеале красоты голова, как место мысли, души и чувств, господствует, напротив, над всеми остальными частями тела. Она главенствует над телом, но не в средневековом духе, не в том смысле, что она его порабощает, а в том смысле, что она воплощает особенно ярко все свои естественные цели и функции.
В этом заключается в наши дни торжество духа над телом, если не в жизни, то в идеологии.
Подобно тому как оппозиционное отношение буржуазии к абсолютизму определило собой первую формулировку новой половой идеологии, так было оно и первым фактором, определившим идеал физической красоты. Можно сказать не преувеличивая, что на первых порах некрасивым демонстративно считалось то, что идеализировала и чему поклонялась эпоха абсолютизма. И это касается не только человека, но и вообще всех сторон жизни. По той же причине была предана всеобщему презрению господствовавшая до той поры идеология красоты.
Особенно отрицательно относились к Рококо с его воздушными и нежными линиями. Его прямо ненавидели. Насколько глубока была ненависть буржуазии к Рококо, лучше всего доказывается тем, что пренебрежение, в которое перешла эта ненависть после того, как уже не приходилось бояться скрывавшегося за Рококо политического принципа, длилось более трех четвертей столетия. В продолжение этого долгого периода появлялись во всех странах, и даже во Франции, только отдельные исследователи, пытавшиеся понять и освоиться с миром красоты этой эпохи. Во Франции к их числу относятся, как известно, братья Гонкуры. Этот факт служит доказательством вовсе не неспособности понимания и враждебного отношения к культуре буржуазии разных стран, а огромного антагонизма между буржуазией и абсолютизмом.
Оба эти мира ни в чем не сходились, и потому буржуазия могла разве только удивляться искусству эпохи абсолютизма, но отнюдь не восхищаться им. Восхищаться им буржуазия стала лишь тогда, когда сумела ближе познакомиться с этим искусством. А распространенное ныне повсюду увлечение искусством Рококо доказывает, в свою очередь, не только, что утончилось понимание искусства и чувство стиля, а еще в гораздо большей степени то, что между культурой Рококо и культурой новейшего капитализма существует немало точек соприкосновения.
Буржуазия, когда-то бывшая борцом, теперь все более становится сибаритом (избалованный роскошью, праздный человек. – Ред.). И вот ее мечты и симпатии, естественно, обращаются к эпохе, когда сибарит был идеальным человеком.
В качестве относящегося сюда, хотя и не вполне совпадающего с данным случаем, литературного примера можно привести отвратительный культ Гёте, в котором ныне упражняется немецкая буржуазия и который находит свое выражение во все новых и все более роскошных изданиях его произведений. Поклоняются не великому революционеру Гёте, творцу Прометея, а эпикурейцу Гёте, или – как выражаются эстеты – художнику жизни. Как технически драгоценные лакомства публика и покупает его произведения. Само собой понятно, что этот культ обставляется всевозможными красивыми фразами вроде: "Немецкая нация обязана чтить своего величайшего сына, и таким (!) путем она, наконец, выполняет эту свою обязанность" или другой подобной ерундой. Что это не более чем ерунда, доказывается контрвопросом: почему те же социальные слои совершенно не поклоняются Лессингу? Ответ очень прост: потому, что Лессинг был гордым борцом. Когда немецкое бюргерство само еще имело политические идеалы и само еще стояло в боевой позе, оно чтило Лессинга и забыло Гёте.
