К революции он относился с большим презрением, видя в ней только игру тщеславия и не веря больше ни в какую идеологию. Поэтому-то он и мог искусно лавировать между партиями, одинаково презирая их все. Он был сначала с монтаньярами, потом от них отрекся. Накануне 13 вандемьера он с презрением говорил о Конвенте, а потом его же защищал, обстреливая картечью его врагов.

К Директории же он всегда относился с пренебрежением и во время итальянского похода сказал в одном откровенном разговоре: «Неужели вы думаете, что я одерживаю победы в Италии ради величия адвокатишек Директории, всех этих Карно и Баррасов? Или что я это делаю ради основания республики? Что за вздор! Республика в тридцать миллионов душ? С нашими-то нравами и пороками? Это просто химера, которою теперь одержимы французы, но она исчезнет, подобно многим другим. Им нужна слава, нужно удовлетворение собственного тщеславия, что же касается свободы, то в ней они ничего не смыслят!»

К этому он еще прибавил следующие слова, достаточно ясно определяющие его направление мыслей: «Если я покину Италию, то лишь для того, чтобы играть во Франции ту роль, какую я здесь играю. Но время для этого еще не настало, груша еще не созрела… Я не могу больше повиноваться. Я попробовал власти и уже был бы не в состоянии отказаться от нее. Во всяком случае, мое решение принято. Если мне нельзя будет сделаться господином во Франции, то я ее покину!..»

Он признавался, кроме того, что Восток излечил его от прежних идей и от увлечения Руссо. Он видел страну, где государь ни во что не ставил жизнь своих подданных, и они сами ни во что не ставили собственную жизнь, и в этой стране, по его словам, каждый должен был бы вылечиться от своих филантропических идей!

Однако, вернувшись во Францию, Наполеон не сразу обнаружил свои замыслы. Он действовал очень осмотрительно и сначала вел себя весьма сдержанно, заняв свое прежнее место. Первый свой визит он сделал своим ученым коллегам в институте и скромно занял свое место, придя на заседание института, вместе с Монжем и Бертолле.

Он даже сам прочел доклад о научных результатах своей египетской экспедиции, о памятниках Древнего Египта и следах древнего Суэцкого канала, а также изложил планы его восстановления. Само собой разумеется, что ученые члены института, польщенные его вниманием, тотчас же сделались его сторонниками.

Наполеон ходил в штатском платье и только носил на поясе турецкую саблю. Он присматривался и прислушивался ко всему, но не сближался ни с одной из партий и вообще избегал всего, что могло бы дать повод говорить, что он желает оказывать влияние на правительство. Между тем, он ловко прокладывал дорогу к своей цели. Единственным человеком, с которым он тогда сблизился, был Сийес, бывший одним из директоров.

Сийес выработал план новой конституции, и Наполеон казался ему как раз подходящим человеком для того, чтобы подготовить и произвести государственный переворот. Наполеон соглашался с Сийесом в том, что Франция нуждается в более сильном правительстве и что власть должна быть сосредоточена в руках меньшего количества людей, поэтому пять директоров лучше заменить тремя консулами.

Сийес играл видную роль в истории революции, был членом комитета, вырабатывавшего конституцию 1791 года, и членом Конвента и Комитета общественного спасения. Уже тогда у него был свой собственный план конституции, но он не был принят, поэтому Сийес враждебно относился к конституции III года и только и думал о том, как бы ввести во Франции новые учреждения.

Его даже подозревали в том, что он не прочь был бы с иностранной помощью изменить внутреннее устройство Франции в желательном для него смысле. Когда Наполеон вернулся из Египта и Франция единогласно указывала на него как на единственного человека, который мог спасти государство при тогдашних трудных обстоятельствах, то Сийес, конечно, постарался войти в соглашение с этим самым популярным в войсках и в народе генералом.

Наполеон на первых порах думал только о том, чтобы стать одним из директоров, но конституция III года дозволяла выбирать в директора только людей не моложе 40 лет, поэтому планы Сийеса, конечно, были ему на руку. Впоследствии он сам говорил, что никогда не проявлял столько ловкости, как по возвращении из Египта. «Я видался с Сийесом и обещал ему свою помощь в осуществлении его многосложной конституции.

Я принимал якобинских вождей, принимал бурбонских агентов и никому не отказывал в своих советах, но всегда их давал в интересах собственных планов», – признавался потом Наполеон. «А когда я сделался главой государства, то во Франции не было партии, которая не связывала бы с моим успехом какой-либо надежды!..»

Наполеон обещал свое содействие планам Сийеса, но потребовал только некоторых изменений, а именно: чтобы до окончательного введения новой конституции было назначено временное правительство, в состав которого и он должен был войти, вместе с Сийесом и Роже-Дюко. Сийесу это не очень нравилось, но противиться Наполеону он не посмел. Насколько Сийес сам опасался Наполеона и прозревал его намерения, доказывают его собственные слова: «Я пойду с генералом Бонапартом, но я знаю, что меня ожидает. После успеха генерал оставит нас позади и вот что сделает с нами» – Сийес оттолкнул своих собеседников назад и очутился один посреди комнаты, наглядно показав, как поступит с ним Наполеон.

Тщательно обдумав план переворота, который должен был совершиться во имя свободы и республики, заговорщики привели его в исполнение 18 брюмера (9 ноября), распустив предварительно слух об опасном якобинском заговоре. Совет старшин, под влиянием Сийеса, на стороне которого было большинство, вотировал перенесение заседаний обеих палат в Сен-Клу, что было нужно заговорщикам для того, чтобы якобинцы Совета не помешали всему делу, соединившись с населением предместий. Сийес справедливо рассчитывал, что вне Парижа Совет будет сговорчивее.

В содействии войска он не сомневался, так как армия боготворила Наполеона, которого уже тогда называли «маленьким капралом». Наполеон, окруженный генералами и офицерами, ждал у себя дома своего назначения на высокий пост главнокомандующего. К нации же Совет обратился с особым манифестом, в котором оправдывал эти меры необходимостью усмирения тех, «кто стремится к тираническому господству над национальным представительством», и необходимостью обеспечить внутренний мир страны.

Когда же Наполеон явился в Совет, чтоб принести присягу, то вместо этого он произнес краткую речь следующего содержания: «Ваша мудрость внушила вам этот декрет, а наши руки сумеют его исполнить. Мы желаем республики, основанной на истинной гражданской свободе, на национальном представительстве. Она у нас будет, я в этом клянусь, клянусь за себя и за своих товарищей по оружию».

Конечно, речь Наполеона была покрыта аплодисментами. Вслед за тем он обратился к войску с прокламацией, в которой говорил: «Два года уже республика плохо управляется. Вы возложили свои надежды на то, что мое возвращение положит конец всем этим бедствиям, и отпраздновали это возвращение с единодушием, налагающим на меня обязанности, которые я теперь и выполняю… Свобода, победа и мир возвратят французской республике то место, которое она занимала в Европе и которого могли ее лишить разве только неспособность и измена!»

В тот же день, согласно уговору, Сийес и Роже-Дюко подали в отставку, и Наполеон написал Баррасу и потребовал от него, чтобы он тоже подал прошение об отставке. Это было нужно для того, чтобы совсем уничтожить существовавшую в то время исполнительную власть. С выходом же в отставку трех членов Директория фактически упразднялась.

Баррас не стал сопротивляться и прислал сказать об этом Наполеону, а тот, в присутствии посторонних свидетелей, обратился к посланному с такими словами: «Что сделали вы из Франции, которую я вам оставил в таком блестящем положении? Я оставил вам мир, а по возвращении своем нашел войну. Я оставил вам победы, а теперь вижу поражения. Я оставил вам итальянские миллионы, а по возвращении нашел расхищенную казну и нищету! Что сделали вы с сотнями тысяч французов, мне хорошо известных, моих товарищей по славе? Их нет более в живых! Такой порядок вещей не может дольше продолжаться! В какие-нибудь два-три года он привел бы нас к деспотизму. Но мы желаем республики, основанной на равенстве, на морали, на гражданской свободе, и на политической терпимости!..»