Лостра наклонилась над телом фараона и положила ложку на разрисованные губы.
Я открываю губы твои, чтобы ты заговорил снова.
Я открываю ноздри твои, чтобы ты задышал.
Она пропела эти слова, а затем коснулась ложкой век.
Я открываю глаза твои, чтобы узрели они
Славу этого мира и мира богов
По ту сторону смерти, где ты
Жить будешь отныне.
Она коснулась ложкой его завязанной груди.
Я подгоняю сердце твое, чтоб вечно билось оно.
Ты не умрешь во второй раз.
Ты будешь жить вечно!
Мы подождали, пока бальзамировщики завязывали фараону голову бинтами и смазывали их смолой. Затем они придали повязке, пропитанной смолой, форму лица царя. Наконец возложили на слепое, обернутое бинтами лицо первую из четырех погребальных масок.
Это была та самая погребальная маска, которую на наших глазах изготовили из чистого золота. Пока фараон был жив, он позировал для скульптора, и маска получилась поразительно живой. Глаза, выполненные из горного хрусталя и обсидиана, казалось, смотрели живым человеческим взглядом, как частенько смотрело лицо, скрытое теперь под маской. Царственно и таинственно поднималась над его благородным лбом голова кобры.
Затем завернутую в бинты мумию поместили во внутренний золотой гроб, который был запечатан и вложен во второй золотой гроб, на крышке которого была выбита еще одна посмертная маска. Половина сокровищ из запасов вельможи Интефа пошла на изготовление этих тяжелейших саркофагов из драгоценного металла и камней.
Всего же гробов было семь, включая тяжелый каменный саркофаг, установленный на золоченой волокуше, которая уже ожидала тело фараона, чтобы отвезти его по насыпи к усыпальнице в высоких холмах. Однако моя госпожа отказалась дать приказ хоронить мужа.
– Я дала священный обет. Я не могу поместить тело мужа в гробницу, которая скоро может быть разграблена варварами. Фараон будет лежать здесь до тех пор, пока я не смогу выполнить свое обещание. Я найду для него безопасную гробницу, где он будет покоиться вечно. Я дала свое слово, что никто не нарушит его покоя.
Мудрость решения царицы Лостры отложить похороны стала очевидна через три ночи. Гиксосы сделали решительную попытку переправиться на неохраняемом участке реки в двух милях к северу от Эсны. Табун лошадей переправился вплавь, а за ним на маленьких лодках, которые по суше тайно перевезли из Фив, поплыли воины.
Им удалось закрепиться на западном берегу, прежде чем ладьи Тана подоспели на место переправы. Однако он подошел раньше, чем гиксосы выгрузили колесницы и запрягли в них лошадей. Тан разрушил лодки с колесницами на борту, и почти три тысячи гиксосов оказались в окружении на берегу реки. Их лошади разбежались, когда войска Тана пошли в атаку.
Без колесниц гиксосам пришлось сражаться с нашими воинами на равных, но бежать было некуда, поэтому дрались они с мрачной решимостью. В количественном отношении силы сторон были почти одинаковы, так как Тан смог подтянуть только один полный отряд. Остальное его войско было рассредоточено вдоль всего западного берега Нила. Кровопролитное сражение началось в ночном мраке, освещенном лишь пламенем горящих лодок на берегу реки.
По какому-то невероятному совпадению, а может, и по воле богов мы с Гуи привели наших новичков-колесничих на учения в те края. По правде говоря, мы намеренно отправились за двадцать миль от Фив, чтобы оказаться подальше от Тана и избежать его вмешательства в наши дела.
Мы встали лагерем в небольшой рощице священных тамаринов у храма Гора в Эсне. Я был утомлен днем скачек и отработки построений на колесницах. Когда мы вернулись в лагерь, Гуи где-то раздобыл кувшин весьма приличного вина, и я несколько увлекся снятием пробы. Я спал как убитый, когда Гуи, шатаясь, пришел в мою палатку и начал трясти меня.
– Вниз по течению на берегу что-то горит, – сказал он, – а когда ветер дует с той стороны, слышен боевой клич. Некоторое время назад мне показалось, что я слышу боевой гимн синих. По-моему, там идет бой.
Я так же плохо держался на ногах, как и он, но пьяная бравада ударила мне в голову, и я завопил, чтобы он поднимал колесничих и они запрягали лошадей. Мы были совсем новичками, и, пока ловили лошадей и запрягали их, уже почти рассвело. С реки плыл холодный туман, от утренней прохлады по коже бегали мурашки, когда мы наконец вышли на северную дорогу колонной по двое. Я управлял передовой колесницей, а Гуи командовал арьергардом. После вчерашних учений из пятидесяти колесниц осталось только тридцать, потому что мне так и не удалось усовершенствовать колесо со спицами. Они проявляли опасную склонность разлетаться на куски на большой скорости, поэтому почти половина моего отряда вышла из строя.
Порыв холодного ветра ударил в мою обнаженную грудь. Меня передернуло, и пьяная храбрость несколько поутихла. Я уже понадеялся, что Гуи ошибся, когда внезапно прямо перед собой услышал яростные вопли битвы, звон бронзы по бронзе, который трудно с чем-либо спутать. Если вы хоть раз слышали шум сражения, вряд ли сможете забыть его. Грубая крестьянская дорога, по которой мы двигались вдоль берега, повернула налево. Мы тоже свернули и скоро выехали на широкое поле.
Солнце едва поднялось над горизонтом, и в его лучах поверхность реки сверкала, как лист кованой меди, так что на нее больно было смотреть. Лодки Тана стояли у самого берега, чтобы лучникам легче было достать гиксосов и отрезать им путь к реке.
Окруженный отряд дрался в центре поля, стоя по колено в зеленой пшенице. Гиксосы встали кругом плечом к плечу, сомкнули щиты и выставили вперед копья. Когда мы выехали на поле, они только что отбили атаку отряда Тана. Египтяне отступали, чтобы перегруппироваться, оставляя убитых и раненых.
Я не воин, хотя и написал несколько свитков по ведению войны. С глубочайшей неохотой я принял звание командующего царской конницей, возложенное на меня госпожой. Мне хотелось только усовершенствовать колесницу, обучить первый отряд, а потом передать все это Гуи или кому-нибудь еще, кто больше подходит для таких воинственных занятий.
Мне было холодно, и хмель у меня еще не совсем выветрился, как вдруг я услышал, как мой собственный голос выкрикивает приказ построиться клином. За день до этого на учениях мы отрабатывали такое построение, и колесницы, следовавшие за мной, довольно умело развернулись по обе стороны от меня. С какой-то особой остротой я слышал гулкие удары копыт по мягкой земле, поскрипывание упряжи, визг колес на окованных бронзой осях, легкий стук дротиков, которые колесничие вытаскивали из колчанов. Я посмотрел налево и направо, осматривая свой маленький отряд, клином выстроившийся по обе стороны от моей колесницы. Строй я позаимствовал у гиксосов. Затем набрал в грудь воздуха.
– Отряд, вперед! – завопил я и с перепугу взял слишком высокую ноту. – Галопом!
Стоило мне отпустить левую руку, в которой я держал вожжи, как Терпение и Клинок рванулись вперед. Меня чуть не выбросило назад с колесницы, но я вовремя схватился за передок свободной рукой, и мы понеслись прямо на круг гиксосов.
Колесница подо мной прыгала из стороны в сторону по комьям вспаханного поля. Я посмотрел вперед и за прыгающим задом лошади увидел щиты гиксосов, которые непроницаемой стеной блестели в утренних лучах солнца, приближаясь с каждым прыжком лошадей.
По обеим сторонам от меня колесничие выли и орали, чтобы скрыть собственный ужас, и я выл вместе с ними, как бездомная собака на луну. Лошади фыркали и ржали, и вдруг Терпение подняла длинный хвост и начала пукать в такт своему шагу. Мне это показалось невероятно смешным. Вопли мои сменились раскатами смеха. Шлем, который я одолжил у Гуи, был, мягко выражаясь, великоват. Он соскочил с моей головы, и волосы мои стали развеваться на ветру за моей спиной.
