Мадис еще посидел на скамейке, размышляя о том, до чего же он докатился: отказался от успеха, друзей, хорошего заработка; с женой без малого в разводе, а ведь он уже немолод. Однако сердце Мадиса стучало, как у какого-нибудь юнца, который один как перст собирается отправиться в кругосветное плаванье на протекающей лодчонке и бросает последний взгляд на покидаемый порт. Жил на свете когда-то отчаянный парень по имени Ахто, который аж до американской земли добрался. Мадис тоже считал, что до чего-нибудь он обязательно доберется.

Когда в тот вечер он сел за монтажный стол и принялся просматривать кадры своего первого документального фильма (между прочим, о достижениях в возделывании картофеля — его словно специально подсунули Картулю), то вдруг с досадой осознал, что в глазах других смешон. И еще понял, что этот фильм будет серой-пресерой серятиной. Мадис долго разглядывал свое отражение в стеклянной двери: азартный игрок, наркоман, безумец несчастный. И все-таки он не чувствовал себя несчастным!

Судьбе было угодно — так ведь принято говорить, — чтобы в тот самый вечер в студию пробралась Сальме: она подкупила вахтера. Сальме была абсолютно уверена, что в ночных занятиях Мадиса участвует неведомая монтажница, не может же быть, чтобы взрослый образованный мужчина посвящал свои ночи какому-то хобби.

Так что в дверях стояла, как некая химера, Сальме, переполненная гневом и стремлением вывести на чистую воду и заклеймить. Бедняжка даже губы подкрасила и надела новую шляпку — негоже ведь предстать перед любовницей мужа в неприглядном виде; новая черная шляпка и увеличившийся за последнее время зоб делали ее похожей на птицу. Стоя в дверях, она таращила глаза, словно неожиданно вытащенная на яркий свет сова. Была потрясена. Может быть, ей даже легче было бы обнаружить своего мужа в объятиях какой-нибудь девицы: вторая молодость, понятно, когда-нибудь кончится, да и вообще в мире кино полно соблазнов. Разумеется, Сальме устроила бы при этом большой скандал, но после ссоры можно было бы простить: Мадис наверняка вернулся бы и домой, и в круг порядочных людей. Но увидеть своего мужа в полутемной комнате одного, без ботинок, в рваных носках, занятого мотанием каких-то омерзительных катушек, это было куда ужаснее, это лишало последней надежды.

— Надо же было этому безумию охватить именно тебя, — так она тогда сказала, и губы ее кривились в плаче. Она верила, бедняжка, тому, что говорила. Именно безумие, так считает не она одна, Сальме, так и другие считают, потому что иначе по какой причине Мадису снизили зарплату, почему у него больше нет отдельного кабинета, не говоря уже о величественном желтом кресле. И отчего старые друзья теперь их избегают? А женщины в кафе смотрят на Сальме прямо-таки с состраданием.

— Значит, так надо, — с усмешкой произнес Мадис, и глаза у него были такие, что Сальме стало ясно: это не временное помешательство, Мадис доволен собой, а настоящие сумасшедшие — именно те, которым нравится быть сумасшедшими.

Сальме бросила взгляд на экранчик монтажного стола, может быть, там есть что-то заманчивое. Но на нее смотрел большой нахохлившийся грач с червяком в клюве на фоне серых однообразных борозд… Сальме тихо отпрянула, боязливо, на цыпочках удалилась, как удаляются от заразного больного.

С этого дня они стали спать врозь, это был последний день их супружества, хотя до развода дело дошло не скоро.

— Видимо, этому безумию суждено было охватить именно меня, н-да, — пробормотал Мадис после ухода Сальме и продолжал монтировать. Любое искусство, особенно искусство кино в самом деле требует известной доли сумасшествия, размышлял он. Но достаточно ли я сумасшедший, чтобы создать что-то самобытное? Этот вопрос весьма тревожил его, поскольку кинопленка свидетельствовала о чем угодно, только не о яркой индивидуальности.

Как ни старался Мадис, его суховатые логичные работы были всего лишь, так сказать, картофельными цветочками. Успеха пришлось ждать долго. Только после «Хозяев» в нем увидели режиссера, который чего-то стоит.

Да, увидели, но есть ли для этого основания? Если он теперь завалится, то это будет крупный провал. Сумеет ли он сказать своим фильмом то, ради чего он взялся, хотя и без особого восторга, за этот сценарий? И притом сделать так, чтобы фильм дошел до зрителя? И притом так, чтобы от фильма была польза? Для него, Мадиса Картуля, нет более чуждой философии, чем бредовые идеи Ницше, но тем не менее ему со школьных лет запомнился один отрывок из «Заратустры», и именно он толкнул Мадиса на риск. Рассуждения помешанного на сверхчеловеке Фридриха-Вильгельма были примерно таковы: если твой друг вернется с поля боя побежденным, униженным, побитым, не предлагай ему ни мягкой постели, ни вкусной пищи. Не утешай его. Постели ему на лавке и дай черствого хлеба, ибо вовсе не от утешительной лжи и обильной еды наберется он сил и гнева, которые столь ему необходимы; это может оказать обратное действие — он потеряет охоту к борьбе за свое достоинство и будет возлежать на мягком ложе.

С гимназических лет эта мысль вспоминается Мадису, когда приходится сталкиваться с попытками приукрасить нашу нерадостную историю. Крестьяне, с легкостью обдуряющие помещика; отважные повстанцы с рыцарскими повадками; наконец, конокрад Румму Юри, которого кое-какие сохранившиеся в архиве материалы характеризуют не слишком лестно, — да, вся эта пестрая историческая компания всегда напоминала Мадису рассуждения Ницше. И кредо Мадиса можно было бы сформулировать так: давайте не будем приукрашивать свое прошлое, взглянем на него прямо! Что из того, что в нем так же мало утешительного, как в сухой лепешке и деревянной лавке. Именно смирясь с этим фактом, мы сможем гордо и смело идти вперед. Сбросим бремя сладкой лжи, мы в ней не нуждаемся, наше достоинство, наша самобытность — это наше достояние и само по себе чудо. Есть на свете великие люди, родившиеся от прачки и пьяницы кучера, но не стыдящиеся этого. И именно сравнение с первоначальным уровнем делает еще более весомым то, чего они достигли. Когда Синиранд принес в студию свою сладенькую, щекочущую национальные чувства вещицу, Мадис не устоял и решил эту ерунду переосмыслить философски, умножить на минус единицу, как сказал бы Рейн Пийдерпуу.

Да, и вот он, Мадис, здесь. Здесь ворочается он без сна возле молодой женщины и до утра, наверное, не сомкнет глаз.

Он осторожно выбрался из постели и подошел к окну. А может, бутерброд съесть? На подоконнике стояла тарелка с нарезанным угрем. Аппетитно. Где это Марет взяла? Ах, да! Вероника же ездила доставать для съемок. Послезавтра они снимают роскошную сцену пиршества, которую Синиранд написал, чтобы высмеять немецких прихлебателей. Но как же это попало к Марет? Мадис чувствовал, что в нем поднимается возмущение. Ну ясно, Вероника сделала выводы о теперешнем статусе Марет. Так что и ей кое-что перепало с барского стола! Как в фильме домоправительнице, камердинеру, кучеру.

Он уже собрался разбудить Марет, но жалко было тревожить сладко посапывающую девушку. И Мадис опять погрузился в размышления. Так ли уж много угрей успеют слопать актеры, этот отрывок двух с половиной минут не займет. В кино с деньгами повольнее, чем в театре, там торт посыпают нафталином, чтобы на несколько спектаклей хватило. Пусть уж эта хлебнувшая вдоволь горя девушка получит хоть маленькую компенсацию. Так ли уж это недопустимо? Стоит ли проводить аналогию с объедками?.. Постой-постой. А может, как раз и стоит!..

Мадис чувствовал, что догадка рядом. Ему захотелось по привычке походить по комнате, но он продолжал сидеть, пускай Марет поспит, и сделал себе чудесный бутерброд с угрем. Это занятно, черт возьми, здесь что-то есть, сейчас, сейчас я нащупаю! Честное слово! Опять все пойдет иначе, чем в сценарии, но при этом можно даже оставить сценарий без изменений, пожалуй, кроме двух-трех слов, ничего не нужно будет переделывать. Какой же ты, Картуль, молодец, нет, твоя башка — не чугунок с картошкой, это уж точно!

Сцена пробежала перед глазами, не надо было и в потолок смотреть.