8 февраля 1957 г.

Д. Быстролётов.

Председателю Комитета Государственной Безопасности при СМ СССР Генералу армии СЕРОВУ И.А.

от Быстролётова Дмитрия Александровича

прож. Москва, Б-66,

ул. Ново-Басманная, дом 37, кв. 4.

Согласно Постановлению Совета Министров СССР, реабилитированным полагается в качестве единовременного пособия выплатить 2-месячный оклад по ставке на день реабилитации.

ОК занизил выполняемую мной до ареста работу и выдал справку о том, что я занимал должность старшего переводчика Отдела переводов с окладом 1900 руб. в месяц. По этой заниженной справке мне полагалось получить пособие в сумме 3800 рублей.

Тем не менее мне выплатили только 3000 руб., мотивируя это сначала удержанием подоходного налога, а потом тем, что неаттестованные не имеют права на получение пособия после реабилитации, и, наконец, тем, что Вами якобы издано распоряжение не выдавать реабилитированным быв. сотрудникам более 3000 руб.

Все эти доводы явно несостоятельны: налог с пособия не удерживается, да и не составлял 800 руб. с 3800 руб., пособие выдаётся независимо от аттестации всем реабилитированным, и ограничения суммы пособия для быв. сотрудников ИНО не было и нет.

Прошу Вашего распоряжения отделу кадров выплатить мне 800 руб.

8 февраля 1957 г.

Д. Быстролётов.

В связи с этими хлопотами я добился свидания с двумя ответственными бюрократами. Свидания показались мне очень типичными, и о них стоит рассказать.

Начальник ИНО принял в штатском. Розовый, холёный, он во время разговора играл собственными ногтями. Они были отлично обработаны маникюршей. Небрежно следя за их розовым блеском, барин в великолепном костюме мне вещал с высоты несколько приподнятых начальственных стола и кресла общепринятые истины:

— Вы всё говорите о деньгах, товарищ Быстролётов… Деньги, деньги… Конечно, деньги — нужная в жизни вещь, но ведь не в них главное. Мы, советские люди, партийные и беспартийные, думаем не о деньгах, а о коммунизме и Родине. Вы понимаете? Нас движет вперёд великая идея, и только она может дать нам удовлетворение жизнью. Вы в своё время хорошо работали — честь вам и слава! Но ваше гордое сознание о проделанной работе у вас никто не отнял и не мог отнять. Не правда ли? Оно при вас всегда и останется до смерти. А это — самое главное в жизни. Гордитесь и будьте довольны.

Барин угостил меня проповедью, но отказал в помощи.

Начальник административно-хозяйственного отдела был, как и полагается тыловику, одет в полевую форму, гимнастёрку с зелёными железными пуговицами и при ремнях. Правда, стальной каски не было, но она хорошо виделась глазами моего воображения. Движения резкие. Речь отрывистая.

— Мы не можем бросаться деньгами по справкам и свидетельским показаниям. Понятно? Если будем давать деньги одним нашим сотрудникам по свидетельским показаниям других, то в государственной кассе не хватит денег. Поняли?

Перед барином из ИНО в своём потёртом тряпичном костюмчике я сидел с опущенной головой. Мы просто не понимали друг друга: ободранные нищие, Анечка и я, и сытые мещане — Лина и Клара, и барин-генерал: советское общество уже давно расслоилось на четко отделенные друг от друга группы, каждая из которых имела свой особый уклад жизни и свое собственное миросозерцание.

Ни Лина, ни барин не были извергами. О, если бы это было так! Тогда можно было бы посчитать их исключениями и верить в единство народа, строящего коммунизм; можно было бы простить Сталину сознательное искоренение революционной монолитности и посчитать, что с ним все покончено. Но Лина и генерал были типичными фигурами бюрократически расслоенного общества, они были приговором советской судьбе, и, пряча под столом грязные руки в обшлага, я печально думал о непоправимости происшедшего.

Партийный барин-генерал и обывательницы — они тоже законные наследники Сталина. Из Мавзолея их не вынесли и не вынесут: руки коротки!

Слушая второго генерала, я едва удерживался от смеха: как он хорошо знал свою среду!

Когда перед войной Микоян в первый раз побывал в Скандинавии и посмотрел на роскошные столы с холодной закуской, без присмотра и обслуги установленные в отдельных комнатах ресторанов для того, чтобы посетитель сам вооружился тарелкой, вилкой и ножом, взял понемножку с каждого блюда и бросил монету на тарелочку у двери, то в Москве были сделаны опыты — буфеты без обслуги были организованы в Большом театре и в других местах, в частности, в Главном управлении госбезопасности. Затея блестяще провалилась! Продукты разворовали, и через несколько дней буфетчицы уже зорко следили за руками строителей социализма. Я слушал бравого генерала и думал, что он дьявольски прав, но при Сталине маленький доносик мог бы обеспечить ему бесплатную поездку в места, откуда я вернулся…

Понурив голову, я мысленно улыбался и был благодарен генералу за свою улыбку!

Ещё до моего возвращения из Александрова Анечка встретила в приёмной Военной прокуратуры СССР Б.В. Майстраха — он подкрался сзади и чуть не со слезами обнял её за плечи. Это была приятная встреча — много воспоминаний об умерших, много радости, потому что кое-кому всё же довелось живым выбраться из могилы. Потом встретилось немало знакомых по лагерю людей, бывших контриков сталинского времени. Но не всякая встреча была приятной, потому что многие люди, невинно заключенные в лагеря, вели себя там недостойно. Кое-кто, зная за собой грехи, намеренно сторонился нас, кое-кого мы отшили от себя сами, напомнив им их небезупречное прошлое.

Я встретил Баркова, бывшего начальника Протокольного отдела НКИД и проверенного доносчика из тайшетского Озерлага, — его поселили в доме писателей, очевидно, в целях наблюдения за жильцами, а если понадобится, то и для провокации.

Анечка встретила Тамару Рачкову… Воля сделала чудеса, она опять перевернула жизнь, стоявшую в лагере кверху ногами, и всех поставила на свои места: недоучка, бывшая в лагере царицей, Тамара стала опять только недоучкой; великосветская куртизанка Леля Монахова, в голодный год кормившая сливочным маслом своего котенка, опять превратилась в замызганного агронома…

Мы всегда утверждали, что безвинное заключение ещё не делает человека хорошим; нужно знать, как он держал себя в загоне. Поэтому мимо рачковых и барковых мы гордо прошли, не ответив на поклоны.

Знай, сверчок, свой шесток!

Приятно было только сознание, что мы дожили до времени, когда в Москве стало модно и выгодно называть себя контриком!

Кто бы это мог подумать, а?!

Тут нелишне вспомнить ещё об одной встрече. У станции метро мы заметили лежавшего на клумбе цветов мертвецки пьяного человека, облёванного и мерзкого. Проходившая старуха даже плюнула в него. Анечка пригляделась — Борис Григорьев, член нашего кружка в Суслово! Человек, прикасавшийся к Шёлковой нити! Потом мы встречались не раз, он бывал у нас и рассказал свою историю, которую я коротко передам здесь — уж очень она характерна для своего времени.

Григорьева вызвали из Суслово в Москву на конкурс художников-архитекторов. Поместили на работу в закрытую мастерскую. Там он подружился с девушкой, такой же, как и он сам, бывшей студенткой архитектурного института и контриком. Они дали слово пожениться, если выйдут живыми из заключения. «Мы были очень счастливы, — повторял Григорьев… — Счастливее многих миллионов вольных людей». Срок у них кончался почти в одно время, оба были москвичами. Казалось, жизнь поворачивается к ним хорошей стороной, планам не было конца, осталось только дождаться близкого освобождения. Но тут, у порога свободы, она заболела вирусным воспалением лёгких и умерла, а его за полгода до освобождения неожиданно перебросили в Сибирь на вольное поселение после отбытия срока, в глухую деревню близ реки Васюган. В холодный день от пристани этап шёл пешком под проливным дождём. Одни мужчины-«краткосрочники». Пришли еле живые. Конвой усадил людей в грязь и вызвал население деревни. Оказалось, что тут живут одни женщины — мужчин или перебили на фронте, или они не вернулись в колхоз после демобилизации.