— На то воля божья, Войтишек. Если я умру, бог позаботится о тебе и пошлет людей, которые будут любить тебя, как я.
— Ах, я не хочу, мамочка, я умру вместе с вами; никто не будет любить меня так, как вы.
— Молчи, сынок, мы не смеем роптать на бога. Я уже достаточно согрешила тем, что накликаю на себя смерть,— сказала мать и, поцеловав мальчика в лоб, погладила его по щеке.
Но Войтех не мог успокоиться; он спрашивал мать, что у нее болит; для того чтобы он заснул, она сказала, что хорошо себя чувствует, но мальчик никак не мог сомкнуть глаз, ему нужно было рассказать, чем его угощала жена Сикоры,— хотелось развеселить мать. Он уговаривал ее не беспокоиться: и для них настанут лучшие времена, и она будет здорова.
Утром, едва рассвело, Сикора пошел будить Вавржинека, чтобы тот сменил его, так как ночью портной сторожил сад и теперь хотел отдохнуть. Вавржинек встал. Не успел портной лечь, как прибежала из города перепуганная Иоганка.
— Папочка! — кричала она еще издали.— Идите, идите домой, Караскова умирает, а мама не знает, что делать.
— Эх, куча раков! Что с ней случилось? — заторопился старик и, быстро надев куртку, побежал с дочерью домой. По дороге Иоганка рассказала, что ночью пришел в комнату с плачем Войтех и сказал, что его матери очень плохо и он не знает, что с ней. Жена Сикоры пошла к ней в каморку. Караскова была совсем холодная и не могла говорить. Послали за пастором. Когда он пришел, нужно было позвать и доктора.
— А что сказал доктор? — задыхаясь, спросил портной.
— Что помочь ей нельзя, у нее та самая болезнь, которая сейчас везде свирепствует.
— Сохрани нас бог! — вздохнул Сикора.
Когда они дошли до дома, оттуда как раз вышел доктор. Жена Сикоры провожала его.
— Ну как? — спросил его портной.
— Уже отошла, бедная! — воскликнула жена Сикоры.
— Отмучилась! Только, смотрите, отнесите поскорее труп в мертвецкую, хорошенько проветрите квартиру и, если возможно, не спите несколько ночей в каморке. У Карасковой была холера;[8] но вы можете не опасаться, что она непременно будет и у вас,— добавил доктор.
— Все мы в руке божьей, господин доктор! — сказал Сикора.
В это время из комнаты вышли дети, а Войтех хотел пробраться в каморку. Жена Сикоры не пускала его, говоря, что мать спит. Услышав это, мальчик подошел к доктору и озабоченно спросил, может ли случиться, что мать останется жива. Доктор повернулся, положил руку на его голову и сочувственно произнес:
— Бедняжка!
Мальчик переводил взгляд с одного на другого, затем, плача и повторяя, что он хочет видеть мамочку, бросился в каморку; но жена Сикоры обняла его обеими руками.
— Молчи, Войтечек, ты должен радоваться за мамочку, что кончились ее мучения. Она никогда не выздоровела бы. Теперь она на небе. Успокойся. Если будешь слушаться меня так же, как слушался ее, то я буду любить тебя так же, как она,— утешала его добрая женщина.
— Куда вы хотите его отдать? — спросил доктор.
— Моя старуха права, куча раков! Если мы кормим пятерых, то, даст бог, прокормим и шестого. Мы оставим его у себя, господин доктор.
— Придите, пожалуйста, завтра ко мне,— проговорил доктор и, низко поклонившись портному, ушел.
На следующий день, под вечер, похоронили Караскову и ее ребенка. Их положили в одну могилу, рядом с Карасеком.
Похороны бедняков бывают скромны. Священник окропил могилу святой водой, могильщик с Сикорой опустили гроб, а семья портного и несколько батрачек помолились над могилой. Бедняжку Войтеха словно ножом в сердце ударили, когда он первый бросил в могилу матери три горсти глины и услышал, как твердые комья глухо ударились о гроб. Ему было так тяжело, что он предпочел бы сам лечь в эту могилу.
Капеллан и доктор помогли Сикоре похоронить Караскову. Кроме того, когда портной пришел к доктору, тот обещал ежемесячно давать ему деньги на содержание мальчика, чтобы как следует воспитать его.
— Я бы взял Войтеха к себе, но я холостяк и мало бываю дома; у вас за ним будет лучший надзор,— добавил добросердечный доктор, которого при всей его воспитанности недолюбливали состоятельные горожане, в особенности за то, что он не льстил, не целовал им рук и говорил всем правду в глаза. Его называли грубияном.
5
На следующий день после похорон Карасковой по городу разнеслась страшная весть: «У нас холера!»
— Кто умер? Кто умер? Сколько умерло? — спрашивали все друг друга.
— Вчера похоронили Караскову с ребенком, старуха Шафранкова была на похоронах, а сегодня она уже умерла. И старая Дорота расхворалась. В усадьбе Заврталовых сегодня слегли две батрачки.
Так говорили везде. Богачей охватил страх.
— Я уже говорил вам,— сказал один из состоятельных обывателей другому,— если у нас появится эта болезнь, то виновата будет чернь. Что им ни говори, все равно не послушают. Они едят, что попадет под руку, каморок своих не проветривают, куда ни заглянешь — грязь; как же может быть иначе?
— Только скажи им что-нибудь, тотчас один ответ: «Платите нам больше, будем лучше жить». Это нахальная, продувная шайка; они даже не стесняются говорить вам все это прямо в глаза. Я делаю, что могу, я и зимой давал им работу, чтобы они не умерли с голоду, и вот вам благодарность. Протяните им палец, они вцепятся в руку.
— Я это знаю, господин Чмухалек. Сделайте черту добро, он вас пеклом отблагодарит. Бездонную бочку водой не наполнишь. Времена сейчас трудные, жизнь дорога, а цены на хлеб не поднимаются, а падают. Скверная штука, я ожидал более высоких цен и думаю, что сглупил.
— Так не может долго продолжаться, господин Видржигост, не может. Мне говорили в Праге, что цены опять начнут повышаться, как же иначе! У меня лежит наготове двести четвериков зерна, и я ожидаю более благоприятного времени.
— Я тоже надеюсь. Вчера было в газетах, что в Будейовицком районе выпал град, и говорят, что такая погода распространится от Праги до самой Австрии. Это только начало. Будет еще хуже. Да сохранит нас господь.
— Человек живет в постоянных заботах. Беспокоится, пока хлеб стоит в поле, а когда он, наконец, убран, за него мало платят. Более того — существуют еще и другие волнения: вечером, ложась спать, человек не бывает уверен в том, что встанет утром, вот это хуже всего.
— О, я сразу пошел за этим,— сказал господин Видржигост, вынимая из кармана пузырек с каплями.— Человек должен быть готов ко всему. Я сказал своей жене, чтобы она не подавала к столу овощей, как можно лучше окуривала дом и вообще делала все, что предписал доктор. Так мы, может быть, убережемся от болезни.
— Если бы нам не нужно было держать батраков в усадьбах, но что делать,— не досмотришь, все украдут. Хоть бы можно было обойтись без этих людей. Они бич для нас! — вздохнул господин Чмухалек.
Еще больше, чем мужчины, боялись холеры дамы. Ни одна батрачка не смела переступать порог господского дома, а если попадалась навстречу барыне и собиралась поцеловать ей руку, то та издали кивала, чтобы она «оставила ее в покое». Барыни соглашались варить для батрачек суп и подавать им милостыню каждую неделю до тех пор, пока будет свирепствовать болезнь, чтобы поддержать их, и жертвовали на церковь.
Тазы с уксусом не выносились из комнат, капли и ромашка были всегда наготове, а грубиян доктор вдруг стал самым желанным гостем. Похоронный звон был неприятен барыням, и когда начинали звонить в церкви, они бледнели и у них мороз пробегал по коже.
Госпожа Заврталова собиралась поехать в Прагу, чтобы заказать себе модное платье. Госпожа Опршалкова отложила уже сто дукатов на золотую цепочку и сто на часы; она была женой первого советника городского управления. У жены бургомистра, или, как ее называли между собой барыни, госпожи бургомистерши, были цепочки и часы, а у госпожи Опршалковой таких вещей не было. Это сильно мучило ее, так как после жены бургомистра она считала себя первым лицом в городе; она хотела поехать с госпожой Заврталовой в Прагу купить цепочку и часики. Госпожа Ненастова собиралась приобрести для дочери приданое, третья барыня хотела поехать с ними за компанию, а у четвертой жил в Праге двоюродный брат. Но все эти прекрасные планы пока оставались мечтой. Ни одна из дам не осмеливалась выходить из дому, не оставалась долго даже в церкви, чтобы не застудить ноги на холодных плитах пола, а также и потому, что туда сходится всякий люд и воздух там дурной.
