Стало быть, убить человека не так уж трудно? На мгновение он замедлил бег и оглянулся: в начале длинной улицы, освещенной редкими фонарями, он увидел распростертое на земле тело этого Антонио, фамилии которого даже не знал, он увидел это тело с такой ясностью, что поразился. Поразился тому, что в один миг успел разглядеть его лицо, худое лицо, отмеченное страданием, и позу, в которой тот застыл, позу почти естественную, но необычную. Он видел это неподвижное тело в ракурсе — Антонио лежал на пригорке, склонив голову на плечо, — верно, падая, он неловко ударился головой о стену; с первого же взгляда было понятно, что это тело мертвеца, больше того — убитого, и только подошвы негнущихся ног, отбрасывавших в скудном свете редких фонарей длинные тени, казалось, принадлежали безмятежно отдыхающему человеку…

Он выбирал для бегства самые прямые улицы; он хорошо знал их все и избегал переулков, по которым пришлось бы петлять.

Он мчался стремглав, как будто его преследовали по пятам полицейские. Чуть не сбил с ног какую-то женщину и пронесся дальше, не обращая внимания на крики и проклятья, которыми она его осыпала.

На небольшой площади Сан-Джусто он остановился. Кровь бурно пульсировала в жилах, но он не запыхался: значит, его не бег утомил. Может, вино, которое он выпил незадолго перед случившимся? Но уж, во всяком случае, не убийство, нет, оно его не утомило и не испугало.

Антонио попросил его подержать пачку банкнот. А затем, когда Антонио потребовал их обратно, в голове у него молнией промелькнула мысль, что лишь пустяковая преграда мешает ему навсегда завладеть этими деньгами: жизнь Антонио! Он еще не додумал до конца эту мысль, а она уже заставила его действовать, и он поражался тому, как это мысль, еще даже не ставшая твердым решением, позволила ему нанести такой страшный удар, что у него еще до сих пор болят мышцы руки.

Прежде чем уйти с площади, он разорвал конверт, в котором лежала пачка банкнот, выбросил его, а деньги беспорядочно рассовал по карманам; потом неторопливым шагом двинулся дальше, но почти тотчас же, хотя он изо всех сил старался идти медленно, ноги понесли его быстрее, потому что, взяв бегом крутой подъем, он не мог уже спокойно шагать по ровному месту. В конце концов он почувствовал сильную одышку, и это заставило его остановиться; он оказался прямо под сторожевой башней, на которой стоял часовой и глядел на город, где только что было совершено тяжкое преступление.

На лестнице, ведущей на площадь Ленья, ему удалось умерить шаг, но для этого пришлось внимательно следить за собой и поочередно ставить обе ноги на одну и ту же ступеньку, а уж потом опускаться на следующую. Ему вдруг захотелось все хорошенько обдумать, но он никак не мог собраться с мыслями. И почти тотчас же сказал себе, что в этом, в сущности, нет нужды, ибо отныне любое его действие будет подчинено необходимости! Он снова ускорил шаг. Ему нужно без промедления добраться до вокзала и попробовать уехать в Удине, а уж оттуда… оттуда легко будет перебраться в Швейцарию.

Теперь он полностью владел собой. Легкое облачко, туманившее голову после ужина, которым угостил его несчастный Антонио, уже рассеялось. Винные пары не были причиной преступления, но вино, за которое платил этот бедняга, помогло совершиться преступлению.

Если бы его голова не была затуманена винными парами, он бы, конечно, не упустил из виду, что плодами преступления сразу не воспользуешься, что с этим делом еще не оберешься хлопот; а ведь по натуре он был человек вялый и пассивный, он без конца искал надежные пути и средства, он бы стал действовать только наверняка, иными словами — никогда.

Разве где-нибудь можно убить, не подвергая себя опасности? А если бы такое место и нашлось, разве Антонио дал бы себя туда затащить? Тут ему вдруг стало смешно: ведь этот Антонио был такой простофиля, что его можно было затащить, как теленка, хоть на самую дальнюю бойню.

Теперь он спокойно и уверенно шел по улице, но отлично понимал, что он так спокоен только потому, что знает: никому из прохожих еще не может быть известно о совершенном им преступлении. В их глазах он, без сомнения, был еще честным человеком, и он смело смотрел им в лицо, как будто в последний раз хотел воспользоваться правом, которое вот-вот должен был утратить.

На вокзале, однако, им вновь овладело такое же возбуждение, какое он испытал незадолго перед тем. Здесь ему предстояло совершить шаг, который должен иметь решающее значение для его будущей судьбы. Если ему удастся уехать, он спасен! Как спокойно он бы чувствовал себя, если б сидел в курьерском поезде, который с головокружительной быстротой уносил бы его вдаль; ведь каким-то обостренным чутьем, о существовании которого он даже не подозревал, он ощущал, что с другого конца города уже приближается весть об убийстве человека, спешат преследователи, и знал, что если не убежит, то очень скоро будет схвачен.

Поезд отходил в час ночи. Оставалось еще около получаса. Ему не хотелось появляться в пустом зале ожидания задолго до отправления, но стоять здесь одному в темноте было трудно: его томил не страх, его мучило нетерпение. Он долго глядел на вокзальные часы, следя, как медленно движется минутная стрелка, а потом перевел взгляд на безоблачное, звездное небо.

Что ему оставалось делать? «Если б я мог хоть с кем-нибудь поговорить!» — подумал он и уже собрался подойти к какому-то кучеру, дремавшему на козлах своего экипажа, но удержался, так как боялся, что заговорит с ним о своем преступлении: он стоял как бы по ту сторону страха перед судом своих ближних и, к собственному удивлению, не только не испытывал угрызений совести, но, напротив, ощущал некую гордость от того, что разом принял твердое решение и без колебаний, без промедления осуществил его.

Он вошел в зал ожидания. Ему хотелось взглянуть на лица находившихся там людей, словно он надеялся понять таким образом, какая его ожидает судьба.

На скамье возле входа сидели две женщины из Фриули, рядом стояли их корзины; женщины клевали носом. В глубине зала таможенники перекладывали тюки, слева, в буфете, сидел одинокий толстяк и курил, а на столике перед ним стоял недопитый стакан пива.

Он снова удивился тому, что все замечает; никогда еще он не чувствовал себя таким сильным и собранным, готовым к борьбе и к бегству. Казалось, все его существо, взвинченное угрожавшей опасностью, мобилизовало свои силы, которые могли ему понадобиться в любую минуту.

Шаги его громко звучали в пустом зале, рождая смутное эхо. Женщины подняли головы и посмотрели на него.

Он постучал в окошечко кассы, чтобы привлечь внимание железнодорожного служащего, и заставил себя с кажущимся спокойствием неподвижно ожидать его ответа.

— Один билет до Удине!

— Какого класса?

Обэтом он не подумал.

— Третьего.

Он выбрал третий класс не из экономии, а из осторожности: там его сильно поношенная одежда не привлечет внимания.

— Туда и обратно, — быстро прибавил он и сам удивился тому, какая удачная мысль пришла ему в голову.

Собираясь уплатить за билет, он вытащил пачку банкнот, но тут же снова сунул их в карман — они были достоинством в тысячу флоринов каждый. Потом он отыскал тоненькую пачку, где были банкноты по десять флоринов, и расплатился.

Теперь, когда в кармане у него лежал билет, ему показалось, что дело уже наполовину сделано. Даже больше, чём наполовину, ведь ему уже не надо ни с кем разговаривать. Останется только спокойно сидеть в купе вагона рядом с этими женщинами, не внушавшими ему почти никаких опасений, а остальное сделает за него паровоз.

Надо было как-то заполнить время до отхода поезда. Он засунул руки в карманы и ощупал банковые билеты. Они были шелковистые и словно символизировали роскошную жизнь, которую сулили.

Не вынимая рук из карманов, он прислонился к пилястре возле входа: тут было темно и он мог видеть отсюда все помещение, оставаясь незаметным. Хотя он чувствовал себя в полной безопасности, но все же считал нужным принять меры предосторожности.