На этот раз был литератор детского толка — внешне милый седеющий человек в очках и ещё кто-то. Ели яичницу, пили крепкий чай, Ю.О. непрерывно пересекал комнату туда и обратно, говорил… О законности, об истории права и, наконец, об ОСО, его возникновении, исторических прецедентах — сначала насчитал три, потом задумался, взъерошил и без того неубранную шевелюру, коротко взмахнул руками, поджал губы и произнес:
— Пожалуй, побольше будет, только назывались по-другому… — и стал читать главу из «Факультета», как раз на эту тему. — Вот, пожалуй, и всё, что мне удалось узнать об этом предмете. За пределами описанного лежит, наверное, гораздо большее, но… не знаю.
На улице он почему-то сразу озяб. Зашли в гастроном, там он купил рыбное филе для кошек и долго путался в очень большой нескладной авоське… В метро на переходе «Площадь Свердлова» (мы угодили в час пик) было что-то несусветное — словно похороны вождя, но без народной скорби — еле переступаешь и ребра в опасности. Но мастер легко приспосабливается к любым житейским неурядицам и обстоятельствам — он продолжает в них жить по-своему. Впереди него движется девушка с раскрытой книгой и умудряется читать. Поток сам медленно движет её к цели. Ю.О. с невероятным трудом извлекает из кармана очки, пристраивается поудобнее, через её плечо быстро прочитывает страницу, еле сдерживается, чтобы не подогнать с переворачиванием листа, быстро прочитывает вторую страницу, прячет очки… Мы сходимся в толпе и он говорит:
— Ни в какие времена такой литературы не читал…
Каждый раз перед телефонным разговором он очень волнуется, ждет, по моему, чего-то нехорошего. Всё время извиняется, что доставил лишние хлопоты. А когда «милая девушка» со скрипом дает Алма-Ату, выхожу в другую комнату… После телефонного разговора он какой-то притихший, вялый.
— Чувствую себя… нереально… Здорово меня эти дни повытрясли…
Ушел внезапно. Заторопился, сказал — нездоровится.
Забыл рыбное филе. Вскоре вернулся, извинился, поблагодарил и пустился в путешествие на Преображенку — большой, в светло-сером цигейковом малахае, кашне такое, что и не сразу догадаешься, что это кашне; пальто демисезонное, длинное, тяжеленное; волосы выбиваются из под малахая в самых неожиданных местах… Так и хочется застегнуть ему рубаху на верхнюю пуговицу, поплотнее укутать в нетеплое кашне, его, навеки неустроенного, огромного (падать ему хуже, чем небоскребу), и вместе с тем такого незащищенного… И пожелать, чтобы как можно скорее Клара приехала, а то, неровен час…
На всякий случай спросил:
— У вас денежка есть?
— Есть, дорогой, есть. Все в порядке, — махнул рукой, нахохлился и пошел.
Пройдет день, самое большое два, и я неожиданным образом прыгну в такси… К нему я всегда тороплюсь, немного волнуюсь — застану ли?.. И гоню дурные мысли.
Клара вернулась. В квартире снова порядок. Обед из трех блюд с неизменным киселем из концентрата — личное изделие самого мастера. Киселем угощает раньше, чем обедом. Но чувствует себя «средневато». «Какой-то бок болит. Наверное, ударился».
Жена поехала со мной, и это уже семейный визит… Следует отметить, на него женская красота действует по-особому — он меняется в лице без каких бы то ни было намеков на ухаживания. Ю.О. ценит женскую красоту и считает её даром чрезвычайным. С особой одухотворенностью произносит слово «красавица» (!) и хочет одной интонацией убедить собеседника в том, Как Она была невыразимо красива… И снова — бултых! — в литературу:
— Критика может открыть негативную сторону художественного произведения, но научить писать не может. Я вообще никогда этих критических и литературоведческих работ не читаю. Тут меня ткнули — «прочти! Лихоносова ругают, а тебя хвалят». Довольно нехорошая история. Чудакова — она по Олеше специалистка, а её муж по Чехову — чеховед… Но когда рядом цитаты приводят получается неловкая картина… Если бросить в кибернетическую машину Чехова, Бунина, Толстого, то она выдаст Юру Казакова — «Россия не переменилась, она всегда та же». Это для Запада. «В массе ничего не произошло!» — Про-и-зо-шло и ещё о-го-го сколько произошло! «Душа, мол, не затронута!» Чего Ваньку-то валять, ты определи, что затронуто, что изменилось… а те уж — Чехов, Бунин, Толстой — свое дело — сделали.
…У Шукшина проза жестче, чем у меня, в сто раз. «Кинематографичность диалога!» — так это хорошо или плохо?!
У него главный герой вот такой как есть; бездумный вроде бы и жесткий, а то и «жестокий», «а всё равно славный», — утверждает Шукшин. Он не гребет из глубины, а, вроде, бы распахивается — «такой вот, и всё тут!». Не густо. Но он мне нравится. Его герой без каких бы то ни было условий. А сам, видно, мутноватый… Всякий.
…Условия любого договора — это Жизнь! А не требование отнять ее. Риск может быть поставлен в условия договора (например, летчик-испытатель и т. п.) Вот у Достоевского «Зимние заметки о летних впечатлениях»… Подвиг — детонация человеческой личности. На фейерверках похлебки не сваришь. Энтузиазм — не планируемая категория… Не планируемая. Все запасы этого товара истощились (рассмеялся, попытался управиться со свисающим чубом, почесал выпирающий живот). О. Генри сказал — «нельзя писать водой. Но и кровью нельзя писать. Надо писать кровью сердца, но не своего сердца, а чужого».
Моя жена взяла 9-й том Бунина и стала читать вслух о Горьком, о третьем Толстом, опять о Горьком… Мастер слушает, как будто все это открывается ему впервые. Уложил лохматую голову на руки, руки лежат на столе, глаза сияют от удовольствия, не слушает, а впитывает… Рад.
Она читает хорошо — саркастично в меру, чеканно, темп немыслимый, но ни одно слово не теряется, — ядовито получается: «Бунин, как есть Бунин!»
По второму кругу добрались до Максима Горького.
— Горький был за культ своей собственной личности в литературе… Они и сговорились… Горький — единственный в своем роде человек — он был за культ ДВУХ ЛИЧНОСТЕЙ! Они с Иосифом поняли друг друга и эдакий молчаливый союз сбацали. У них получилось.
Разговор пошел об алма-атинском художнике Калмыкове. Клара подарила мне экземпляр журнала «Простор» с публикацией Домбровского. Он взял ручку и коряво, старался начертать каждую букву, прибавил к загадочному печатному слову «Фрагмент» надпись: «Из романа «Факультет ненужных вещей» — «Дорогому… с Любовью и Върой в него. Домбровский». «Ять» возвышалась над дарственной надписью, как крест.
— Вот книги сегодня в лавке писателей накупил. Сестра Цветаевой — Анастасия целый кирпич накатала с портретом (собственным, конечно, на всю страницу!) — посмеивается. — Ну и ну… Тут и о Пестеле в Политиздате… Теперь все историки! Современниками-то быть опасно стало и трудно, и противно, и безнадежно, и… — горько и сильно отмахнул сразу двумя руками… (Раскрыл новую карту Ближнего Востока в приобретенной антиизраильской книжке — стал сравнивать с картой из Библии, сетуя на то, что в библейской никаких границ вообще не обозначено.) Я смотрел на него: мастер навис над столом и над картами… Подумал: «… сонм не реализовавших себя и в сотой доле людей. Системе это не нужно! Более того — система считает, что ей это вредно. Она готова кое-как кормить, поить художника, лишь бы он только ничего не делал — не реализовывался. Доходными статьями стали воинствующее безделье или буйный, неудержимый холостой ход. Последнее даже воспевается и награждается непомерно. Ю.О. уйму времени тратит на рецензирование рукописей журнала «Новый мир»… И всё это за гроши — десятки, двадцатки, сороковки… А без них на пенсию в сто рублей в нашем Новом Мире и вовсе ноги протянешь». Однажды Ю. О. сказал:
— Я ведь в Алма-Ате когда-то директором школы был, — его глаза засветились. — Со всего города просились в мою школу (он даже зафорсил и загордился). Это очень интересное дело!.. Но меня оттуда тоже загребли, — и засмеялся. — Это я вам как-нибудь в другой раз… Так о чем мы говорили?.. Да!.. Ну и влипли вы с этим Марком Колосовым. И хлипкий, и не болтун, а опасный тип. Но держитесь. Надо выдюжить. Есть ради чего…
