Повисшая пауза показалась Александре очень долгой. Петр молчал, обхватив себя за локти, словно ему было холодно, хотя в комнате стояла изнурительная влажная жара. Характерный гниловатый душок питерского центра пропитал, казалось, толстые каменные стены доходного дома, где располагалась квартира. Старинная разномастная мебель, книги, выцветшие шторы и обивка кресел – все казалось влажным, покрытым испариной.

– После войны прабабушка с семьей дочери вернулась в Питер, – продолжал Павел, остановив отсутствующий взгляд на лице слушательницы. – Каким-то чудом нашлись прежние знакомые семьи, которые их приютили на первых порах, помогли с работой. Вскоре она умерла. Бабушка работала в школе, учительницей русского языка, до конца дней. С мужем она разошлась рано, и сына воспитала одна. Отец закончил Горный институт и стал инженером. В студенчестве он и женился. Ребенок был только один – это я.

Павел повел рукой, словно проводя в воздухе черту:

– Вот вся история моей семьи, в нескольких словах. Может, она вам и неинтересна, но она необходима для того, чтобы вы поняли суть вопроса. А сводится дело к тому, что я – единственный законный наследник фамилии, наследник мужского пола.

– Имущество, оказавшееся в музее, о котором вы говорили, относится к вашему наследству? – решилась спросить Александра.

– Вы уловили самую суть! – кивнул Павел. – Важно, чтобы вы понимали: я хочу вернуть свое, а не взять чужое. Хочу вернуть больше чем свое имущество, вернуть часть истории моей семьи, от которой уже совсем ничего не осталось!

…И когда Александра вновь услышала историю о гобеленах, с новыми подробностями, она уже не была так шокирована, как в первый час общения. Выяснилось, что в числе семейных реликвий, которые семья сперва вывезла в Питер из Беларуси, а затем из Питера на Дальний Восток и в Сибирь, находились два старинных шерстяных ковра, находившихся во владении этого рода уже несколько веков.

– Эти гобелены предположительно были сделаны в Брюсселе или в одной из передвижных ткацких мастерских на Луаре, в конце пятнадцатого века. – Бледное лицо рассказчика, освещенное желтоватым светом, падавшим со двора, светом не прямым, отраженным от стен, казалось лицом восковой фигуры, слегка подтаявшей от невыносимой жары. – В семью они попали когда-то в качестве части приданого…

– Тогда вы говорите об очень ценных вещах! – воскликнула Александра, пораженная этой подробностью, которую клиент привел впервые. Первоначально он выражался очень размыто, говоря просто о «двух старинных гобеленах». Под это определение можно было подогнать любые заурядные тряпицы, все достоинство которых могло заключаться только в почтенном возрасте. – Конечно, в то время в Бельгии было произведено немало гобеленов прекрасного качества, их можно найти во всей Западной Европе, и в Северной, и в Восточной… остается определить, какого уровня были эти вещи!

– Высочайшего… – внушительно понизив голос, заметил Павел. – Достойного лучших мировых музеев!

– Вы видели их? – уже не сдерживая волнения, спросила художница.

– Увы, никогда. Но бабушка видела их, выросла рядом с ними. Гобелены были последним, с чем пришлось расстаться. Тогда семья просто умирала с голоду… Они висели в комнате, за шкафом, над кроватью, где спала бабушка. Она хорошо помнит этих единорогов: одного упавшего, раненного, со стрелой в боку, другого – бегущего по лугу, озираясь, видимо, на охотника или на преследующую его собаку. Собственно, это один и тот же единорог, ведь сцены охоты относились к одной серии.

– Погодите… – Александру вдруг пронзила мгновенная дрожь, хотя она продолжала изнывать от духоты. – Значит, эти гобелены представляли собой сцены охоты на единорога?

– Именно так.

Павел ответил с краткостью, которая показалась Александре намеренной. Он был уверен, что художница уже получила богатый материал для раздумий, и оставлял ей время для анализа. Ее мысли путались, голова горела как в лихорадке. Александра облизала пересохшие губы.

– И это все, что известно? – спросила она, внезапно охрипнув от волнения. – Фотографий у вас не сохранилось?

– Увы, нет… – Восковое лицо мужчины потемнело, словно от мрачной мысли. – Но я хорошо помню, как их описывала бабушка. Фон – синий, усыпанный сорванными цветами и травами. Бабушка вспоминала, что было много розовых и красных цветов.

– Так называемый мильфлер, растительный декор, – Александра вновь облизала губы. – А что еще? Были там охотники? Дамы? Собаки? Другие животные или птицы?

– Ничего, – Павел сделал несколько шагов, и остановился посреди комнаты, словно наткнувшись на невидимое препятствие. – Или это были самостоятельные, отдельные изображения, или части больших гобеленов, утративших с веками целостность. Все-таки надо учесть, что хранили их не в музее, а в обычном доме, причем не в самом богатом. Климат и в Белоруссии, и в Питере сырой. Шерсть, соприкасаясь со стеной, могла постепенно гнить…

– Как и случилось в случае с серией ковров «Дама с единорогом», – взволнованно произнесла Александра. – Когда их обнаружили в середине девятнадцатого века, в провинциальной префектуре, нижние части были уже безнадежно испорчены, их после пришлось выткать заново… Скажите, семейное предание не сохранило какие-то дополнительные сведения об этих коврах? Кто их получил в приданое, при каких обстоятельствах? Я понимаю, что в пятнадцатом, шестнадцатом веках девушка из состоятельной знатной семьи могла получить в приданое серию шерстяных или шелковых шпалер, среди прочих ценностей… Но хотелось бы знать, изготовлены они были специально, к ее свадьбе, или куплены когда-то предками? И в каком веке ковры появились в семье?

Она задавала вопрос за вопросом, следя за лицом собеседника, безуспешно пытаясь прочесть на нем то, чего он, по всей видимости, не торопился ей открывать. Сердце билось так сильно, что художница была вынуждена присесть, придвинув оказавшийся рядом стул. С улыбкой, которая отчего-то вышла виноватой, она обратилась к Павлу как можно мягче и убедительней:

– Если бы вы рассказали мне все, действительно, все, что вам известно об этих шпалерах, мне было бы проще действовать…

– То есть вы согласны и готовы мне помочь? – незамедлительно откликнулся мужчина, проигнорировав предыдущие вопросы.

– Только это вас и интересует? – подняла брови слегка уязвленная художница.

– Я преследую только одну цель: вернуть гобелены в семью. Вы, как мне думается, хотите получить вознаграждение. Что еще может интересовать меня и вас?

– Меня прежде всего интересует, с чем конкретно мне придется иметь дело, – призналась Александра.

– То есть вознаграждение для вас вторично? – в голосе собеседника зазвучала нескрываемая ирония.

– Для меня важнее всего то, ради чего все затевается! Именно, насколько эти гобелены старинные, ценные, редкие… Уникальные, судя по вашему описанию!

«И может ли быть правдой та догадка, в которой я даже самой себе не решаюсь признаться!» – подумала Александра.

– Поверьте, они уникальны, прежде всего для меня, – ответил наконец Павел.

– И больше вы мне ничего не скажете?

– Да больше и не нужно ничего говорить, – коллекционер слегка пожал плечами. – К чему вам лишние подробности? Вы ведь не собираетесь писать диссертацию по этим гобеленам. Напротив, я надеюсь, вы никогда никому и не скажете о том, что имели с ними дело. Так что минимум информации – это то, что вам нужно. В сущности, я рассказал уже даже слишком много…

Повисла тяжелая пауза, нарушаемая только частым щелканьем часов, заключенных в футляр красного дерева. Часы – расхожий образчик ампира, украшенные бронзовыми колоннами и фигурой в античном стиле, – стояли на письменном столе, втиснутом в угол у окна. Александре бросился в глаза толстый слой сизой пыли, покрывавший отполированную столешницу. На столе не было ни единой книги, ни безделушки – ничего. «Видимо, хозяин не часто за него садится!» – подумала она, обводя взглядом кабинет. Те же следы запустения были повсюду – казалось, в комнату давно никто не входил. В ней дышалось тяжело, как в склепе. «Да, Павел же сказал, что не выносит жары и живет на даче. А это лето стоит двух…»