— Пожалуйста, я как раз получил с Чукотки обломок бивня мамонта. Только как ты его через границу перевезешь?

Уж как-нибудь.

Мы перешли в большую комнату. Со стен светились полотна Якова — за окнами темнело, и в комнате царил полумрак. На огромной картине «В куваксе» огня не видно, но блеск пламени на лице нойда, облаченного в медвежью шкуру, камлающего над больным младенцем, позволял увидеть обряд словно бы с другой стороны пламени. На полотне «Коллективизация саамов» поражало солнце в правом верхнем углу — куда бегут упряжки расстрелянных пастухов-кулаков, ниже в алой заре коммунизма движутся упряжки бедняков, а мощная фигура красноармейца в остроконечной шапке (похожей на капюшон куклуксклановца) слева кажется тенью — правда, довольно-таки зловещей.

— Так раскулачили мою семью на Кильдине в 1934 году. Выжил один отец — его спрятала дальняя родственница. Родителей отца расстреляли, а остальные пропали неведомо где. У папы было десять братьев и сестер. Если бы его тогда нашли, мы бы с тобой сегодня не говорили.

Окна второй комнаты, то есть мастерской Якова, выходят на массив Луяврурт. Вид так меня восхитил, что я не сразу заметил небольшое полотно, на котором Яковлев изобразил лежащий в ягоднике старый саамский черпак (для сбора ягод). Деревянный совок с затейливой ручкой наполовину заполнен матово-синей черникой (так и хочется попробовать), а ягодник вокруг полыхает красками бабьего лета. Живой натюрморт…

В мастерской Яковлева я почувствовал приток энергии, которой прежде мне в Ловозере не хватало. Картины и скульптуры подсказывали сюжеты, стол манил взяться за перо. Поэтому я без колебаний принял предложение Якова — после возвращения из Польши пожить у него.[66]

В последнее время я получаю от читателей массу писем с вопросами о шаманах. Одни ищут литературу о шаманизме, другие — шаманскую силу. Первых я отсылаю к Харузину[67] и Серошевскому,[68] к Элиаде и Шиевскому,[69] вторых — посылаю к черту.

Откуда берется это стадное чувство — стремление более или менее цивилизованного человека приобщиться к сокровенным знаниям человека первобытного? Мода на экстатические полеты и галлюциногенные грибы? Повальное увлечение общением с духами? Нью-эйдж или Духовная смута? Поиски или свидетельство потерянности?

Черт с ними, с малолетками и всевозможными недоумками — этих всегда тянуло на разную дурь. Хуже, что это безумие захлестывает и ученых — этнографов, антропологов и культурологов. То и дело организуются «научные конференции» о шаманских камланиях и «исследовательские экспедиции» к шаманам Якутии или Тувы. То и дело публикуется какой-нибудь новый вздор.

Ничего удивительного, что в 2000 году президиум Российской академии наук выступил с отчаянным обращением к российскому интеллектуальному сообществу: «В настоящее время в нашей стране широко и беспрепятственно распространяются и пропагандируются псевдонаука и паранормальные верования: астрология, шаманство, оккультизм и т. д. В отечественных государственных и частных СМИ не прекращается шабаш колдунов, магов, прорицателей и пророков. Псевдонаука стремится проникнуть во все слои общества, все его институты, включая Российскую академию наук». Стоит ли удивляться?

А ведь достаточно обратиться к определению шаманизма, которое дает Харузин, пожалуй, глубже всего из российских этнографов проанализировавший генезис явления и давший очень простую формулу: «шаманизм есть овладение силами природы». Так вот, чтобы овладеть силами природы, их нужно не только понимать, но и ощущать. Как, например, летучая мышь воспринимает ультразвуки. Первобытные северные кочевники, бывшие с тундрой «на ты», сами являлись частью природы. Ничего удивительного, что они умели ею управлять. При этом следует подчеркнуть, что прежде не существовало отдельной касты шаманов, а различные функции нойда — от гадалки и жреца до посредника между миром живых и миром мертвых — выполнял глава семьи или рода. Сегодня, увы, эта первобытная связь человека с силами природы утрачена (кто знает, не навеки ли), поэтому все псевдошаманские спектакли в диковинных одеяниях, украшенных блестками и перьями, а также камлание под звуки бубнов — не более чем лапша на уши туристов за их же деньги. Если шаманизм где-то и уцелел, то уж точно не в этой сувенирной упаковке.

В моих северных скитаниях мне не раз встречались самоедские тадибеи[70] и карельские ведуны, не говоря уж о саамских нойдах. Однако ни один из них и в подметки не годится величайшему шаману, с каким свела меня жизнь, — Чеславу Милошу. Вот как старый поэт описывал свой экстатический полет:

Удивительно, сколько чепухи понаписано о саамах! Первые их следы в литературе можно найти уже в начале нашей эры — у Тацита. Римский историк называет саамов «фенни» — очевидно, сведения о них он почерпнул из древнескандинавских источников. А Прокопий Кесарийский, добавив слово «лыжи», получает «скифенни», то есть «фенни на лыжах». Павел Диакон, в свою очередь, превращает их в «скритифинов» и утверждает, будто саамы «умеют бегать на двух загнутых кусках дерева, благодаря чему способны догнать дикого зверя». Однако эти именования продержались недолго.

В литературе закрепилось лишь название «лапонцы» (от «лаппиа»). Так в начале XIII века окрестил саамов датский монах Саксон Грамматик. Происхождение этого слова не вполне ясно и по сей день. Одни связывают его с монгольским «лу-пе» (что означает «идущий на север»), доказывая тем самым, что саамы прибыли из Азии. Другие ассоциируют его с финским корнем «лап», к которому восходят как «лаппес» («изгнанник»), так и «лапу» («последняя граница» или «ведьма»). Третьи — со шведским глаголом «лопа» (то есть «бежать» или «уходить»). Каждая из этих коннотаций — словно стоп-кадр — отражает ту или иную отличительную черту саамов, которые кочевали вслед за оленями за северным солнцем, жили почти на краю мира, словно в изгнании, спасаясь от агрессивных соседей, а об их черной магии знала вся Европа. Сам Уильям Шекспир упоминает о «проделках чародейства лапландских колдунов» в одной из своих пьес.

Неудивительно, что о саамах рассказывали всевозможные сказки. И однооки-то они, и одноноги, и шерстью поросли, и собачьи головы имеют, и человеческое мясо едят, и под землей живут (или на верхушках деревьев), а зимой впадают в спячку подобно медведям. Поговаривали также, будто это и не люди вовсе, а гномы. К этим байкам приложил руку шведский священник Олаус Магнус, запечатлевший саамов в знаменитом труде «Historia de gentibus septentrionalibus»,[72] изданном в 1555 году в Риме. На долгие годы эта книга стала для европейцев важнейшим источником информации о северных кочевниках.

Немалый вклад в негативный образ саамов внесли и христианские миссионеры. Достаточно почитать соловецкий «Сад спасения» XVIII века, в котором анонимный летописец сетовал на «язычников мерзких, что живут яко звери дикие, камень почитают и Бога истинного, единого и от него посланного Иисуса Христа ни знать, ни разуметь не хотят». Можно привести еще множество примеров.

Переломным оказался 1673 год, когда во Франкфурте на латинском языке был издан фундаментальный труд профессора Иоанна Шеффера из Упсалы под названием «Лаппония». Шеффер собрал все, что было известно на тот момент о саамах, отсеял явную чепуху — правда, не избежав кое-каких ошибок и не удержавшись от фантазий. Несмотря на это, его книга по сей день остается одним из важнейших источников, если говорить о первобытных кочевниках Северной Европы.