Генерал-майор Иван Азаренко закрыл совещание и остался один в кабинете.

Он трижды предлагал вывести свою дивизию из Бреста, но неизменно получал отказ. Не разрешили даже разместить батальоны в летнем лагере рядом с городом: «Не паникуй, тебе дадут время поднять дивизию». И ещё: палатки отпущены не будут.

42-я из боевого соединения потихоньку превращалась в строительную часть. По батальону от полка вечно что-то копали на рубежах обороны рядом с городом.

Начальник штаба армии вроде как его поддерживал, но уходил в тень, когда вопрос ставили конкретно. Азаренко понимал полковника Санталова. Не хочет ссориться. Старый командарм не сошёлся с командующим округом характером и скоро вылетел на Восток, учить китайских товарищей.

Новый командующий армией – метеор карьерного фронта – оставил сослуживцев далеко позади. Коборков три года назад командовал дивизией, а через два – корпусом, а с конца 1940 года – 4-й армией. Командарм привык во всём полагаться на руководство, частенько перезванивая в округ и уточняя правильность своих решений. А ещё всегда педантично исполнял приказы и не терпел никаких возражений[65].

– Товарищ генерал-майор, к вам из Брестского погранотряда капитан Елизаров с каким-то сержантом.

– Вот ещё кого не хватало! Что им надо? – недовольно буркнул генерал.

Пограничники проходят по другому ведомству, но в случае войны подчинятся армии. В военном отношении, считал комдив 42-й, они особой силы не представляют. Но для охраны тыла годились.

– Заместитель начальника отряда по разведке. Просит две минуты.

Ну что же, разведчика следовало выслушать. Что-то особое, если решил доложить лично, действуя через голову своих и его начальников.

– Пусть войдут.

Сержанта пытались было не пустить, но пристёгнутый к его руке портфель с важными документами, которые ни на секунду нельзя оставить без присмотра, заставил дежурного отступить.

Панов знал, к кому обращаться[66].

Азаренко воевал против Франко, год комендантствовал в Карельском УРе, а свою дивизию формировал лично из подчинённых пулемётно-артиллерийских батальонов.

Но насчёт характера генерала Саша не обольщался. Настоящий казак, взрывной, импульсивный, жестокий, храбрый настолько, что чёрт не страшен. Четыре Георгиевских креста за два года боёв с кайзером, два ордена Красного Знамени. Один – за Гражданскую войну, второй – за бои против финнов.

И какого хрена его в 1944-м понесло наводить ту проклятую пушку?! Адреналина в жизни не хватало? И так было всё: расстрельный приговор, тяжёлые раны, контузии. Что он тогда хотел доказать? Неужели из-за того, что перед строем отрёкся от него родной сын, говоря казённые слова про изменников, «врагов народа»?

Говорить с ним тяжелее, чем с Михаилом. Тут надо без намёков, в лоб. Надо жёстко дать информацию, но не перегнуть и не навредить. Комбат решил играть на самолюбии. Пусть у генерала на висках и седина, но она Панову в тридцать три не мешала злиться на себя по делу. Он надеялся, что опыт войны с финнами Азаренко чему-то научил.

Елизаров замысел не одобрял. А если бы знал, что генерал и его лучший командир полка Казанцев находятся в оперативной разработке 3-го отдела как «распространители пораженческих настроений», то послал бы Ненашева к чёртовой матери далеко и надолго.

К удивлению Азаренко, первым начал сержант. По-немецки, а Елизаров принялся переводить.

– Товарищ генерал, точно ли идут у вас часы полковника Хуана Модесты?

Михаил вспомнил, как красиво барабанил пальцами по ножу капитан. «По-испански», значит. Вот где, оказывается, твой «консервный завод»! И по годам всё сходится! Ну-ну!

Азаренко изумлённо привстал, пристально глядя в глаза сержанта. Нет, он его не знает, видит в первый раз. Провокатор? И чем же таким знакомым от него пахнет?

– Он просит показать часы.

– Это невозможно, они находятся в Москве.

– Тогда он хочет услышать подробное описание, или мы уйдём.

Азаренко усмехнулся. Ага, щас!

Стоит ему поднять трубку, и на ребят из НКВД сразу найдётся управа из особого отдела дивизии, подчинённого ему. Максим улыбнулся в ответ, открыл портфель и показал генералу содержимое – толовые шашки, а сверху граната с очень характерной длинной ручкой.

Он знал, что Модеста выжил. Упёртый испанец, не зря они тогда так сошлись друг с другом. Но действия Максима – чистая и просчитанная импровизация. Для пущего драматизма Панов принялся себя накачивать, желая впасть в контролируемую истерику.

Жить с мыслью, что ничего нельзя изменить, невыносимо! Все его поступки тогда бессмысленны! Даже малую часть истории никогда не изменить. Его лишили всего – семьи, друзей! Что он здесь забыл? Вот и причина – наконец увидеть, что там, за кромкой. Будущее он и так знает! Батальон и без него придержит на пару часов немцев у границы. Если время не имеет обратного хода, то пусть безвозвратно остановится! Лицо его скривилось. Так-так, а ну, Саша, приостановись!

Генерал посмотрел на сержанта. Тот прямо хоронил себя на глазах. Отчаянный! Не шутит, и плевать ему даже на капитана, в ужасе смотревшего на спутника. Граната настоящая. Из рукоятки выпал белый фарфоровый шарик на шёлковом шнурке. Значит, не врёт. Это не провокация. И запах, исходящий от спутника разведчика, он узнал. Пахло железной дорогой. Точно, прибыл в Брест машинистом или смазчиком. Да, как раз сейчас разгружают немецкий эшелон. Он, как комендант гарнизона, об этом знал.

Азаренко медленно и осторожно вновь поднял трубку телефона и спокойно произнёс:

– Принесете нам чаю.

Пограничник показал ему два пальца.

– Нет, на двоих.

«Угу, а этому немецкому гаду кофе», – подумалось Ненашеву. Нет, не та ситуация, да и нет здесь хорошего напитка. Вернулась возможность шутить. Значит, он опять полностью контролирует своё поведение.

Генерал старательно, не сбиваясь, описал, как выглядит подарок испанского друга. «Немец» после перевода облегчённо выдохнул и кивнул, разборчиво произнеся слова: «Рот Фронт. Интербригаден. Эрбо[67]».

– Он никогда не видел часов, но знает о вашей дружбе.

«Ну что же, – подумал Азаренко, – хотя бы честно. Мы проверили друг друга».

– Я готов его выслушать.

– Он говорит, разговор будет недолгим. Мало времени, и деликатных выражений товарищ э-э-э… Хаген выбирать не станет.

Ой, как сверкнул на него глазом Максим. Ничего-ничего, не только тебе издеваться. Другим тоже хочется. Однако дальше Елизаров занимался исключительно переводом и услышал в конце звук сломанного карандаша. Ещё бы, Азаренко был просто обязан придушить «немца». Ненашев в своём репертуаре, но в переводе с «хохдойч» на литературный русский.

Ненашев и Елизаров о совместном визите никогда не вспоминали. И документов не осталось. А журнал на проходной сгорел во время неудачного нападения на пустой штаб дивизии местных польских партизан-диверсантов.

Последующее обсуждение свелось к паре недокументированных фраз.

– Ты кем в Испании воевал? Если можешь сказать, скажи, – как-то уважительно обратился пограничник.

На искренний ответ Михаил не надеялся. И так понятно. У Ненашева знаний на ромб. Если не так, то две-три шпалы в петлицы добавить стоило[68].

Елизаров ждал ехидной реакции, и она последовала.

– Могу, конечно. Только я там не воевал. Отдыхал рядом с Мадридом три года назад.

«Ну вот, опять он за своё», – покачал головой Михаил, но не обиделся.

Урок он усвоил, осознав, какую важную роль пришлось играть в учинённом спектакле. Паузы во время перевода давали Ненашеву драгоценные минуты обдумывать каждое слово. А ещё комдив, человек крутой, в эти моменты немного остывал, сердясь на «неправильный» перевод и тупость «немца». Градус напряжённости во время беседы повышался плавно, но так и не перешёл в приступ начальственного гнева. В довесок огромную роль играл расчётливо выбранный запах железной дороги, исходящий от артиллериста.