Если иметь в виду — а это было совершенно очевидно, — что Ингер-Юханна глубоко симпатизировала Грипу, когда ему приходилось терпеть столько несправедливостей, отстаивая свои убеждения, более того — была глубоко возмущена всеми этими преследованиями, то, собственно говоря, исход не так уж трудно было предсказать.

Как-то раз морозным днем, в начале зимы, Ингер-Юханна пришла ко мне в сильном волнении, надеясь, видимо, узнать от Йёргена, как обстоят дела у Грипа. Ведь это по ее побуждению Йёрген обратился к студенту с просьбой давать ему уроки четыре раза в неделю.

В этот день я убедилась в том, что до сих пор только подозревала, но что, однако, не скрылось от острого глаза твоей невестки, а именно, что студент Грип все больше и больше овладевал мыслями и думами Ингер-Юханны, хотя она и не отдает себе в этом отчета.

Бесполезно пытаться скрыть подобное чувство — это кризис, с которым она сама должна справиться, прежде чем стать женой другого, иначе она попадет в ложное положение и всю жизнь будет от этого страдать.

Я полагаю, хотя и не имею никаких точных сведений на этот счет, что сообщение о помолвке Ингер-Юханны было для Грипа горьким разочарованием и разрушило его, может быть, еще очень смутные надежды.

Никогда в жизни не забуду их юных серьезных лиц, когда они случайно встретились у меня. На мгновение их взгляды скрестились. Но они обменялись лишь немногими словами.

Ингер-Юханна упомянула о том, что слыхала, будто с ним поступили несправедливо.

— Возможно, фрекен, — отрезал он, взявшись за ручку двери, — ведь мыльные пузыри всегда лопаются!

Ингер-Юханна стояла, опустив глаза. Казалось, в эту минуту в ней произошла какая-то перемена. Должно быть, она вдруг поняла, что он пережил.

Увольнение Грипа из канцелярии губернатора послужило как бы сигналом для тех домов, где он давал частные уроки. С таким заметным человеком, как он, давно уже снискавшим себе дурную славу своими сумасбродными идеями, лучше не связываться. Губернатор подал другим пример, ему последовали.

Я от всей души предложила Грипу взять у меня в долг некоторую сумму, чтобы он смог спокойно прожить несколько месяцев и посвятить себя занятиям. За это время ему, возможно, и удалось бы подыскать себе новых учеников. Но он отказался, то ли из излишней щепетильности и гордости, то ли потому, что решил, будто я действую по наущению Ингер-Юханны. Ему пришлось, ввиду полного отсутствия средств, закрыть свою воскресную школу, которой он так гордился и которая была для него делом чести. Таким образом, он оказался для своих врагов предметом насмешек. Это, видимо, произвело на него глубокое впечатление и переполнило чашу. Йёрген рассказывает, что Грип бесцельно шатается по городу и проводит все вечера до глубокой ночи в кабаках и ресторанах, когда ему предоставляют кредит.

Я прекрасно понимаю, что если Ингер-Юханна этой зимой так часто меня посещала и прилежно училась вышивать бисером и парчой, то делала она это не ради своей старой тетки или старомодной вышивки, а исключительно в надежде хоть что-то о нем услышать. Во время своих посещений она бывала очень беспокойна, рассеянна и тут же вскакивала с места, когда вечером приходил Йёрген, но тот обычно говорил, что, увы, только напрасно прождал его — урок опять не состоялся.

Гитта, я не в силах забыть бледное, печальное лицо Ингер-Юханны и выражение ее вспыхнувших глаз, когда она как-то вечером вдруг воскликнула:

— Тетя, тетя… Тетя Алетте!

Это прозвучало как сдавленный крик.

Йёргену не удается узнать, где теперь живет Грип. Видимо, он не смог заплатить за комнату и ему пришлось съехать с квартиры.

Я описываю тебе все это так подробно, ибо верю и надеюсь, что в том кризисе, который переживает Ингер-Юханна, самое страшное уже позади.

С того вечера — как видно, она сама считает, что тогда забылась, — она, во всяком случае, больше не упоминает имени Грипа в разговоре не только со мной, но и с Йёргеном, это я знаю точно. Должно быть, она долго чувствовала духовное превосходство Грипа и пережила потом жестокое разочарование.

Плохо быть молодым, полным жизни, потому что тогда приходится много страдать. Знаешь, это вроде как с зубами: зубной болью перестаешь мучиться только в тот день, когда все твои зубы лежат в ящике стола».

«Нет, это письмо не стоит показывать отцу», — подумала мать.

Долговязый Ула работал ломом. Ему надо было заменить столб в ограде двора. Но земля глубоко промерзла, хотя солнце грело уже так жарко, что Уле то и дело приходилось вытирать шапкой пот с лица.

В течение этого утра все унтер-офицеры по очереди приезжали к капитану за жалованьем. Достаточно было поглядеть на колеса их повозок, заляпанных грязью, чтобы понять, до чего развезло дорогу.

Ула снова взялся за лом и приготовился поглубже вогнать его в землю, но вдруг замер. Его внимание привлек экипаж, в который была впряжена буланая лошадка. Кучер шагал рядом. Забрызганная грязью лошадь с трудом поднималась в гору и то и дело останавливалась, чтобы передохнуть. А солнце вовсю припекало промерзшую землю.

— Да ведь это с почтовой станции из Древстада!

Ула узнал и лошадь и колымагу.

Их появление, может быть, и не вызвало бы у него особого волнения, но он заметил, что там сидела дама в шляпе с вуалью.

Вроде что-то знакомое… Голову-то как держит… Господи, да ведь это…

Он медленно, словно раздумывая, сделал несколько шагов в сторону дороги, потом вдруг побежал и одним прыжком перемахнул через высоченную ограду.

— Боже мой, да ведь это Ингер-Юханна! — воскликнул он, подбегая к экипажу. — Вот-то господин кап… — Но тут, взглянув на нее, вдруг сообразил, что не все, должно быть, обстоит благополучно. — Мыслимо ли, чтобы фрекен ездила на такой колымаге!

— Добрый день, Ула! Отец и мать дома?.. Да, дела у меня не очень хороши, сам видишь. Но все, наверное, наладится. — И она замолчала.

Долговязый Ула взял лошадь под уздцы и повел ее. Так Ингер-Юханна въехала во двор.

Отец стоял под стремянкой и наблюдал за работой маляров.

Вдруг он обернулся и в один миг оказался у экипажа!

— Ингер-Юханна!

Она порывисто обняла его прямо во дворе, а капитан, смертельно напуганный и растерянный, потащил ее за собой в прихожую, где, застыв словно изваяние, стояла мать.

— Что случилось, Ингер-Юханна, что случилось? — воскликнула она наконец. — Йегер, иди в комнату. Прошу тебя, уйди на минутку. — Она знала, как плохо он переносил все огорчения. — Дай мне сначала поговорить с ней с глазу на глаз. Потом мы придем к тебе. Ничего страшного не случилось.

— Мама, почему ты отсылаешь отца? Ты думаешь, он не поймет меня?

— Идем, идем, дитя мое, — сказал капитан почти беззвучно.

Они сидели все втроем в комнате, отец вместе с ней на кушетке, а мать на стуле, и Ингер-Юханна рассказывала им, как она боролась с собой, как всячески пыталась убедить себя, что ее обязанность — соединить свою жизнь с Рённовом… Какие только мысли она не пыталась внушить себе!

Но вот однажды — кстати, она точно знает, когда это было, — все эти иллюзии рассеялись. Словно вдруг потушили свечу, и кругом стало темно и пусто. Куда бы она теперь ни подалась — нигде не находила того, чего ждала, во что верила. Как будто вокруг была пустыня.

— А тетя все настаивала, чтобы я выбирала себе материю на подвенечное платье!.. Я думаю, что, быть может, зажмурившись, я все-таки прыгнула бы в эту пропасть! Я ведь думала о тебе, отец, и о том, что люди станут болтать, когда узнают, что я без всяких на то причин расстроила свою помолвку… Ведь, собственно говоря, все было окончательно решено. Я уже кинулась в воду, и погружалась все глубже и глубже, и непременно бы утонула… Но… тут…

— Что? — Отец грозно откашлялся. Опершись руками о колени, он сидел, устремив взгляд в пол.

— Тут… — побледнев еще больше, повторила Ингер-Юханна тихим голосом, вся во власти своих мыслей. — Да, пожалуй, будет лучше, если я от тебя, отец, и от тебя, мама, не буду таиться, потому что без этого вы, наверное, совсем не сможете меня понять… Тут меня вдруг озарило, что уже год, а может быть, даже два, я ношу в своем сердце другой образ…