После многочасового допроса, когда хочется только одного, чтобы отпустили домой, измученный подозреваемый принимает обвинение, предложенное ему следователями как единственно возможное и разумное. И признается. Обычно, как только на него перестают давить и дают выспаться, он немедленно отказывается от своего признания. Но часто уже слишком поздно.
Обвинители
В замечательном фильме „Мост через реку Квай“ („The Bridge on the River Kwai“) полковник Гиннес со своими солдатами, попавшие в плен к японцам во время Второй мировой войны, строят железнодорожный мост, который поможет их врагам в войне. Гиннес соглашается на это требование своих тюремщиков, чтобы сплотить своих людей и поднять их моральный дух, но, пока он строит мост, тот становится его мостом — источником гордости и удовлетворения. Когда в конце фильма Гиннес находит идущие к мосту провода, понимает, что мост заминирован, и командование союзников планирует его взорвать — его первая реакция такова: „Вы не можете это сделать! Это мой мост. Как вы смеете взрывать его!“. К ужасу наблюдающих за ним британских диверсантов-коммандос он пытается перерезать провода, чтобы защитить мост. Только в самый последний момент Гиннес кричит: „Что я наделал?“ — поняв, что чуть не сорвал усилия своих, и едва не помог врагу, так как хотел сохранить свое великолепное творение.
Сходным образом, многие прокуроры подрывают самую главную цель своей профессии — правосудие, не решаясь отказаться от своих неверных представлений и обвинения. К тому времени, когда прокуроры включаются в судебный процесс, они часто оказываются в ситуации перенесенного в реальный мир эксперимента по самооправданию своих усилий. Они выбрали это дело из многих других, поскольку убеждены, что подозреваемый виновен и что у них есть доказательства, чтобы он был осужден. Они часто тратят много месяцев работы, чтобы подготовить дело к суду. Они напряженно работали с полицейскими, свидетелями и потрясенными и часто враждебно настроенными родственниками обвиняемого. Если это преступления, вызвавшие эмоциональную реакцию публики, они испытывают огромное давление, вынуждающее их быстро готовить обвинение. Любые сомнения, которые могут у них появиться, нейтрализуются удовлетворенностью от того, что они представляют силы добра в противостоянии с подлым преступником. Итак, с чистой совестью прокуроры говорят присяжным: „Этот подсудимый не человек — он чудовище. Сделайте верный выбор. Проголосуйте за обвинительный приговор“. Иногда нм удается настолько убедить себя в том, что они имеют дело с монстром, что они, подобно полицейским, заходят слишком далеко: они инструктируют свидетелей, что им говорить, заключают сделки с тюремными информаторами, не предоставляют защите всей информации, которую они должны предоставить по закону.
Как же большинство прокуроров прореагируют, когда через несколько лет осужденный насильник или убийца все еще продолжает утверждать, что он невиновен (как, не стоит об этом забывать, поступают и многие закоренелые преступники) и требует провести анализ ДНК? Или утверждает, что его заставили признаться, оказав на него давление? Или находит доказательства, предполагающие, что свидетельские показания, на основе которых он был осужден, были ошибочными? Что, если обвиняемый может оказаться не монстром, несмотря на всю тяжелую работу, проделанную обвинителями, чтобы убедить себя и других в его виновности? Типична реакция прокуроров из штата Флорида. После того как 130 осужденных были освобождены по результатам теста ДНК в течение 15 лет, прокуроры решили, что их ответом будет энергичное оспаривание доказательств в других сходных случаях. Уилтон Дедж вынужден был подавать в суд на штат, чтобы доказательства в его деле были снова проверены, несмотря на яростные возражения прокуроров, утверждавших, что в интересах штата скорее завершить это дело, и необходимость защитить чувства жертвы преступления важнее, чем возможная невиновность Деджа [190]. Дедж, в итоге, был оправдан и освобожден.
То, что заинтересованность в завершении дела и защита чувств жертвы должны препятствовать правосудию — это пугающий аргумент из уст тех, кому доверено правосудие, но такова мощь самооправданий. (Кроме того, разве жертвы преступлений не почувствуют себя лучше, если настоящий убийца того, кого они любили, будет пойман и наказан?) По всей стране использование анализа ДНК позволило освободить сотни неправомерно осужденных заключенных, и в новостях обычно цитируют прокуроров, участвовавших в первоначальном судебном процессе. Например, в Филадельфии окружного прокурора Брюса Л. Кастора-младшего журналисты спросили, какие у него были основания, для того чтобы отвергать анализ ДНК, благодаря которому был освобожден мужчина, отсидевший в тюрьме 20 лет. Он ответил: „У меня нет научных оснований. Я знаю (что прав), потому что верю моим детективам и признанию, записанному на видео“ [191].
Каким образом мы узнаем, что такой легкомысленный отказ от анализа ДНК, метода, который убедителен для почти любого человека на этой планете, это признак самооправданий, а не просто честная оценка доказательств? Это похоже на исследование, проведенное на лошадиных скачках, описанное в первой главе: после того как мы сделали нашу ставку, мы уже не хотим узнавать какую-то информацию, которая может поставить под сомнение наше решение. Вот почему прокуроры будут оценивать одно и то же доказательство двумя разными способами, в зависимости от того, когда оно обнаружено. В начале расследования полиция использует ДНК, чтобы подтвердить виновность подозреваемого или исключить его из круга подозреваемых. Но, если анализ ДНК используется уже после того как подсудимый был обвинен и осужден, прокуроры обычно считают, что анализ ДНК не относится к делу, или он — недостаточная причина, чтобы возобновлять расследование. Техасский прокурор Майкл Маккдугал сказал, что несовпадение ДНК, обнаруженной у молодой девушки, которая была изнасилована и убита, с ДНК Роя Крайнера — мужчины, обвиненного в этом преступлении, не означает, что Крайнер невиновен. „Это значит, что найденная сперма ему не принадлежит, — сказал он. — Это не означает, что он не изнасиловал ее, и не означает, что он не убивал ее“ [192].
Технически, Маккдугал, конечно, прав: Крайнер мог изнасиловать женщину в Техасе, а эякулировать где-то в другом месте, допустим, в Арканзасе. Но доказательства, основанные на ДНК, следует использовать одинаковым образом, когда бы они ни появились, и именно потребность в самооправдании мешает многим прокурорам так поступать. Адвокат Питер Дж. Нойфелд говорит, что, по его опыту, изменение интерпретации доказательства, чтобы оправдать первоначальный вердикт — это очень распространенная практика среди прокуроров и судей. Во время процесса теория прокурора такова: один человек, а именно: подсудимый захватил и изнасиловал жертву. Если, после того как подсудимый был осужден, анализ ДНК исключает возможность, что он был насильником, у прокуроров чудесным образом появляются другие теории. Наша любимая среди них — та, которую Нойфелд назвал теорией „необвиненного ко-эякулятора“: осужденный подсудимый держал женщину, а загадочный второй мужчина ее в это время изнасиловал. Или после нападения подсудимого женщина лежала беспомощная, а другой негодяй „подошел, воспользовался возможностью и изнасиловал ее“, как утверждал один прокурор [193]. Или подсудимый использовал презерватив, а у жертвы был секс по обоюдному согласию с кем-то другим незадолго до того, как она была изнасилована. (Когда дело Роя Крайнера было послано в Техасский апелляционный суд по криминальным делам, главный судья Шерон Келлер сделала заключение, что анализ ДНК, „показавший, что сперма не принадлежала мужчине, обвиненному в изнасиловании, не имеет значения, поскольку, возможно, что он пользовался презервативом“.) Если жертва протестует и говорит, что у нее не было сексуальных контактов в предыдущие три дня, прокуроры выдвигают теорию, опять-таки, после решения суда, что она лжет: она не хочет признаваться, что у нее была тайная сексуальная связь на стороне, потому что эго может рассердить ее мужа или друга.
