Например, в одном типичном эксперименте белым студентам было сказано, что они будут наказывать электрошоком другого студента, «ученика», который, как они знали, мог быть или белым, или афроамериканцем, для исследования биоэлектронной обратной связи. Вначале студенты использовали электрошок меньшей интенсивности для темнокожих учеников в сравнении с белыми — вероятно, они хотели показать свою непредвзятость. Потом студенты слышали, как «ученик» презрительно о них отзывался, что, вполне естественно, их злило. После этого ситуация менялась: теперь уже темнокожие ученики получали более сильный электрошок, чем белые. Такой же результат был получен в исследованиях, где изучалось, как англоговорящие канадцы поступят по отношению к франкоговорящим канадцам, люди с обычной сексуальной ориентацией по отношению к гомосексуалистам, студенты не-евреи по отношению к евреям, мужчины по отношению к женщинам [71]. В обычных условиях участники экспериментов успешно контролировали свои негативные чувства, но, когда они злились, или были раздражены, или возникала угроза для их самоуважения, они открыто демонстрировали свою предубежденность, потому что теперь могли оправдать ее: «Я вовсе не плохой или предвзятый человек — но они оскорбили меня!».

Это механизм, превращающий предубежденность в источник энергии для этноцентризма. Предубежденность «дремлет», пока этноцентризм не призовет ее, чтобы она выполнила свою грязную работу, оправдывая плохие поступки, которые мы, хорошие люди, иногда хотим совершить. Например, на Западе США в XIX веке иммигрантов из Китая нанимали для добычи золота в шахтах, что потенциально отнимало работу у белых шахтеров. Издававшиеся белыми газеты подстрекали читателей против китайцев, описывая их как «порочных и злобных», «обжор», «кровожадных и диких». Но прошло всего десять лет, китайцы согласились выполнять опасную и тяжелую работу на строительстве трансконтинентальный железной дороги (белые эту работу выполнять не хотели), и предубеждение против них сошло на нет, а вместо этого их стали считать трезвыми, трудолюбивыми и законопослушными. «Они такие же, как лучшие белые люди, — сказал железнодорожный магнат Чарльз Крокер. — Они очень надежные, очень умные и выполняют свои обязательства». После того как дорога была построена, рабочих мест снова стало мало, а, когда закончилась Гражданская война, понадобилась работа для вернувшихся домой ветеранов. Антикитайские настроения снова вернулись, и в прессе китайцев опять описывали как «преступных», «хитроумных и коварных» и «тупых» [72].

Предубеждение оправдывает наше плохое обращение с другими, а мы хотим плохо с ними обращаться, потому они нам не нравятся. А почему они нам не нравятся? Потому что конкурируют с нами за рабочие места, которых на рынке труда мало. Потому что их присутствие может заставить нас сомневаться в том, что только наша религия — истинная. Потому что мы защищаем наш статус, власть и привилегии. Потому что нам нужно чувствовать, что мы лучше, чем кто-то. Потому что наша страна воюет с ними. Потому что нам не нравятся их обычаи, особенно их сексуальные обычаи, этих сексуально-распущенных извращенцев. Потому что они не хотят усваивать нашу культуру. Потому что они слишком активно стараются усвоить нашу культуру.

Поняв, что предубежденность — это наш слуга, помогающий самооправданиям, нам легче разобраться, почему некоторые предрассудки так трудно искоренить: они позволяют людям оправдывать и защищать самые важные аспекты их социальной идентичности — их расу, их религию, их сексуальную ориентацию и одновременно преодолевать диссонанс между представлениями о том, что «я — хороший человек» и о том, что «я, действительно, не люблю этих людей». К счастью, мы также можем лучше понять условия, при которых предубежденность снижается. Так происходит: когда экономическая конкуренция ослабевает, когда подписан мирный договор, когда доступ в профессию становится свободным, когда мы с ними лучше знакомы и поэтому чувствуем себя комфортнее, когда у нас есть возможность понять, что они не так уж и отличаются от нас.

Принимая во внимание, что у всех есть какие-то «слепые зоны», наша главная надежда на то, чтобы от них избавиться — позаботиться о том, чтобы вырваться из мира кривых зеркал, в которых мы все видим искаженные отражения наших желаний и убеждений. Нам нужны люди, которые могут сказать «нет», критики, готовые выпустить воздух из нашего пузыря самооправданий и вернуть нас к реальности, от которой мы слишком отдалились. Это особенно важно для тех из нас, кто обладает властью.

По мнению историка Дорис Киарнс Гудвин, Абрахам Линкольн был одним из немногих президентов, понимавших, как важно иметь в своем окружении людей, которые будут с ним не соглашаться. Линкольн создал кабинет министров, включавший четырех его политических оппонентов, трое из которых конкурировали с ним за номинацию в президенты от Республиканской партии в 1860 г. и чувствовали себя униженными, были потрясены и злились из-за своего проигрыша мало кому известному провинциальному адвокату: Уильям X. Сьюард (его Линкольн сделал государственным секретарем), Салмон П. Чейз (министр финансов) и Эдвард Бейтс (министр юстиции). Хотя все они разделяли цели Линкольна сохранить Союз и покончить с рабством, в этой «команде соперников» (как называет их Гудвин) велись яростные споры о способе достижения этих целей. В начале гражданской войны в США Линкольн находился в тяжелой политической ситуации. Ему нужно было не только успокаивать северян-аболиционистов, которые хотели освободить беглых рабов, но также и владельцев рабов из пограничных штатов, таких как Миссури или Кентукки, которые могли в любой момент присоединиться к Конфедерации, а это было бы катастрофой для унионистов. В результате постоянных дебатов со своими советниками, у которых были различные идеи о том, как примирить северян и жителей приграничных штатов, Линкольн избежал иллюзии, будто в его окружении был консенсус по всем вопросам. Он сумел учесть альтернативные точки зрения и, в конечном итоге, заслужить уважение и поддержку своих бывших соперников [74].

Пока мы убеждены в своей абсолютной объективности, в том, что у нас иммунитет к коррупции и предубежденности, многие из нас будут обнаруживать, что начали путь в свой «Сент-Эндрюс», а некоторые — что уже сидят в самолете, летящем в Бангкок. Джеб Стюарт Магрудер, в предыдущей главе описывалось, как он увяз в политической коррупции и Уотергейтском скандале, был ослеплен своей верой в необходимости любыми путями, даже противозаконными, сделать все возможное, чтобы победить «их» — т. е., политических соперников Никсона. Но, когда его поймали, у Магрудера хватило мужества честно взглянуть на себя. Это шокирующий и мучительный момент для всякого человека: как будто вы взглянули на себя в зеркало и обнаружили у себя на лбу безобразный прыщик. Магрудер мог бы сделать то, к чему склонно большинство из нас: густо намазать лоб тональным гримом и сказать: «Какой еще прыщик?» — но он сумел противостоять подобному побуждению. В конечном итоге, Магрудер признал, что никто не заставлял его и других нарушать закон. «Мы могли возражать против того, что происходит, или уйти в знак протеста, — писал он. — Вместо этого мы себя убедили, что ложь — это правда, и ринулись вперед» [75].