— Ты оставила мой свадебный костюм? — спросила я и матери.

— Конечно. Я хотела верить, что когда-нибудь все будет устроено так, как полагается.

— И еще мы принесли подарки, — добавила бабушка.

Она полезла в карман платья и достала чистые повязки и новые туфли. Мама открыла сумку и вынула из нее юбку и тунику. Бесплотные одежды были прекрас­ны. В то время как они меня одевали, слуги повторяли паши действия: сначала они облачили куклу в нижнюю юбку, затем в красную шелковую юбку с крошечными складками — на них были вышиты цветы, облака и пе­реплетенные символы удачи. Они натянули на нее ту­нику и застегнули все застежки из тесьмы. Они туго обер­нули покрытые муслином соломенные ножки длинны­ми повязками для бинтования, чтобы на ступни куклы можно было надеть мои красные свадебные туфли. За­тем они прислонили куклу к стене, возложили на ее го­лову праздничный убор и закрыли ее нелепое лицо крас­ной плотной вуалью. Если бы на моей поминальной дощечке была поставлена точка, я бы могла вселиться в эту куклу.

Слуги вышли из комнаты. Я встала на колени перед куклой, потрогала шелк и золотые листья на ее голов­ном уборе. Казалось бы, настал счастливый миг, но я не была счастлива. Я была так близка к тому, чтобы вер­нуться на предначертанный мне путь, но эта церемо­ния не будет иметь никакого смысла.

Теперь я все знаю, — произнесла мама, — и очень сожалею. Прости меня за то, что я отдалась своему горю и не поставила точку на твоей табличке. Прости за то, что позволила Шао унести ее. Прости, что никогда не спрашивала о ней твоего отца. Я думала, он забрал ее с собой.

— Он ее не взял...

— Он мне ничего не сказал, а я его не спрашивала. Ты скрыла от меня это даже после смерти. Я узнала о том, что произошло, только когда оказалась на Наблюдатель­ной террасе. Почему же ты мне ничего не сказала?

— Я не знала, как это сделать. Ты была такой расте­рянной. К тому же это ведь Шао...

— Не сердись на нее, — сказала мама, махнув рукой, словно она считала эту идею глупой. — Мы с твоим от­цом считали себя виновными в твоей смерти и потому забыли о своих обязанностях. Отец обвинял себя в том, что тебя посетило любовное томление, ставшее причи­ной твоей смерти. Если бы он не говорил так часто о Сяоцин и Линян, то не внушил бы тебе мыслей о люб­ви... Если бы он не настаивал на том, чтобы ты читала, думала, писала...

— Но благодаря этому я стала тем, кто я есть! — вос­кликнула я.

— Точно, — подтвердила бабушка.

— Помолчите, — не очень вежливо сказала мама. — Вы и так принесли ей немало огорчений и страданий.

Бабушка поджала губы, посмотрела в сторону и ска­зала:

— Мне очень жаль. Я не знала...

Мама прикоснулась к рукаву свекрови, чтобы заста­вить ее замолчать.

— Пион, — продолжила мама, — если бы ты всегда слушалась меня, вряд ли бы я так гордилась тобой се­годня. Все матери боятся за своих дочерей, но я просто сходила с ума от страха. Я все время представляла раз­ные напасти. Но что в нашей жизни самое худшее? То, что случилось со мной в Янчжоу? Нет. Самое худшее — потерять себя. Посмотри, как много ты сделала за про­шедшие годы. Ты расцвела благодаря твоей любви к У Женю. Я написала на стене стихотворение, наполнен­ное страхом и печалью. Сделав это, я закрылась от всего того, что делало меня счастливой. Твоя бабушка, я сама и многие другие женщины хотели, чтобы нас услышали. Мы вышли в большой мир и почти добились своего. Но когда меня действительно услышали, — после того как я написала на стене стихотворение, — мне захоте­лось умереть. Но ты непохожа на меня. После смерти ты превратилась в достойную восхищения женщину. И твой комментарий...

Я невольно отпрянула от нее. Мама сожгла мои кни­ги. Она ненавидела «Пионовую беседку» за то, что я так увлечена ею.

— Ты мне многое не рассказывала, Пион, — грустно вздохнула мама. — Столько времени потеряно...

Это правда. И мы никогда не сможем вернуть его об­ратно. Я моргнула, чтобы спрятать слезы сожаления. Мама взяла меня за руку и нежно погладила, желая уте­шить.

— Еще когда я была жива, я услышала о коммента­рии Жэня к «Пионовой беседке», — сказала она. — Ког­да я его прочитала, мне показалось, что я услышала твой голос. Я думала, что такого не может быть, и убедила себя в том, что всему виной материнское горе. И только когда я встретила на Наблюдательной террасе твою ба­бушку, я узнала правду. Всю правду. Конечно, я тоже ей кое-что рассказала...

— Ну же, — подбодрила ее бабушка. — Расскажи ей, зачем на самом деле мы пришли сюда.

Мама сделала глубокий вдох.

— Ты должна закончить комментарий, — сказала она. — Он не должен быть похож на стихотворение, на­царапанное на стене отчаявшейся женщиной. Твой отец и я, бабушка, другие родственники — те, кто живет на земле, и все поколения предков, которые наблюдают за тобой, — будут тобой гордиться.

Я задумалась о словах моей матери. Бабушка хотела, чтобы ее муж услышал и оценил ее, но добилась лишь того, что ее стали превозносить за мученический посту­пок, которого она не совершала. Мама хотела, чтобы ее услышали, но потеряла себя. Я хотела, чтобы меня ус­лышал всего один мужчина. Жэнь просил меня об этом в павильоне Любования Луной. Он хотел этого. Он дал мне такую возможность, несмотря на то что целый мир, общество и даже мои родители предпочли бы, чтобы я молчала.

— Но как я могу опять начать работать, после того, что случилось...

— Я была очень близка к смерти, когда писала сти­хотворение; ты умирала, когда писала комментарий, — заметила мама. — Раны на моем теле дошли до костей, в него проникли многие мужчины, и я излила свое горе в словах, которые оставила на стене. Я видела, как ты та­яла у меня на глазах, потому что слова истощали твою ци. Я долго думала, что, возможно, от нас ждут этой жертвы. Но я наблюдала за тобой несколько последних лет, когда ты была с И, и поняла, что, пожалуй, писательское мастерство не всегда требует таких страданий. Скорее, это дар переживать эмоции и выражать их посредством кисти, туши и бумаги. Я писала потому, что меня обуревало горе, страх и ненависть. Ты писала потому, что испытывала желание, радость и любовь. Мы обе заплатили высокую цену за то, что выражали свои мысли, раскрывали сердца и пытались создавать новое. Но оно того стоило, не так ли, доченька?

Я не успела ответить, потому что в коридоре раздался смех. Дверь распахнулась, и в комнату вошли четыре моих тети, Ракита, Орхидея, Лотос и их дочери. Отец пригласил их, чтобы у меня была свита, как и положено невесте. Они стали прихорашивать куклу, расправили складки на ее юбке, пригладили шелковую тунику и вот­кнули в голову несколько заколок из перьев зимородка, чтобы головной убор держался на месте.

— Быстрее! — воскликнула бабушка, когда зазвенели тарелки и послышался гром барабанов. — Поторопись!

— Но моя дощечка...

— Забудь о ней на время, — велела бабушка. — Весе­лись на своей свадьбе, потому что больше тебе такого случая не представится, — во всяком случае, все будет не так, как ты представляла, лежа в одиночестве в по­стели много лет назад. — Она на секунду закрыла глаза и хитро улыбнулась. Открыв глаза, она звонко хлопнула в ладоши. — Поторопись!

Я прекрасно помнила все, что от меня требовалось. Я три раза поклонилась матери, встав на колени, и по­благодарила ее за все, что она для меня сделала. Потом три раза поклонилась бабушке и поблагодарила и ее тоже. Они расцеловали меня и подвели к кукле. На моей табличке не была поставлена точка, и я не могла по­пасть внутрь и потому просто обернулась вокруг куклы.

Бабушка была права. Я наслаждалась свадебной це­ремонией, и это не составило мне труда.

Тети восхищались моей красотой. Сестры просили прощения за свои детские выходки. Их дочери сказали, что сожалеют о том, что никогда не знали меня. Затем Вторая и Четвертая тети подняли меня, поставили на стул и вынесли из комнаты. Мама и бабушка присоеди­нились к процессии женщин семьи Чэнь, шествовав­шей по коридорам, мимо павильонов, пруда и камен­ной горки к залу с поминальными дощечками. Над ал­тарным столиком, рядом со свитками бабушки и дедуш­ки, висел портрет моей матери. Ее кожа казалась про­зрачной, волосы были заколоты вверх, как у юной неве­сты, а полные губы складывались в улыбку. Должно быть, так она выглядела, когда они с папой поженились. Теперь ей не нужно было бранить домашних, чтобы они вели себя, как подобает; вместо этого она вдохновляла их своим примером.