Но цин не ограничивается супружеской любовью. Нельзя забывать о материнской любви. Мне по-прежне­му не хватало моей матери, и я тосковала по ней. Навер­няка она тоже думает обо мне, находясь на противопо­ложной стороне озера. Разве это не проявление цин? Я велела Цзе перечитать сцену «Мать и дочь вновь об­ретают друг друга», когда Линян, уже вернувшаяся к жизни, случайно встречает мать в гостинице в Ханчжоу. Несколько лет назад мне казалось, что эта сцена всего лишь передышка между битвами и политическими ин­тригами, которыми была насыщена последняя треть оперы. Когда я читала ее сейчас, то словно окуналась в мир цин — женственный, поэтичный, чувственный.

Госпожа Ду и Благоуханная Весна приходят в ужас, когда Линян выступает из тени. Они уверены, что видят привидение. Линян всхлипывает, а обе женщины в стра­хе и отвращении отступают назад. В комнату входит Ши Сяньгу. Она несет лампу. Быстро окинув взглядом эту сце­ну, она берет госпожу Ду за руку. «Пусть свет лампы и луна осветят лицо вашей дочери». Преодолев темноту непо­нимания, госпожа Ду видит, что девушка, стоящая перед _ней, — это ее дочь, а не призрак. Она вспоминает, как горевала, когда Линян умерла; теперь ей нужно преодо­леть страх перед существом из другого мира. Такова сила материнской любви. И она может быть еще сильнее.

Я водила рукой Цзе, когда она писала: «Поверив в то, что стоящее перед ней существо — ее дочь, госпожа Ду не только признает то, что Линян — человек, но также воз­вращает ее на законное место в мире людей». Для меня это чистейшее определение материнской любви. Несмотря на боль, страдание, разногласия между поколениями, мать принимает свое дитя, признает ее своей дочерью, будущей женой, матерью, бабушкой, тетей и подругой.

Мы с Цзе все писали и писали. Весной, после шести месяцев наваждения, я вдруг почувствовала, что иссяк­ла. Я думала, что написала о любви все, что знаю. Я по­смотрела на свою подругу. Ее глаза опухли от усталости. Со лба свисали грязные волосы. Она побледнела от тя­желой работы, бессонных ночей и стремления угодить мужу и свекрови. Я должна признать, что она очень по­могла мне. Я нежно дунула на нее. Она вздрогнула и ма­шинально подняла кисть.

На двух пустых страницах в начале книги я помогла Цзе написать сочинение о том, как был создан этот ком­ментарий. Я опустила все то, что в мире живых могло показаться пугающим, странным или невероятным. «Когда-то на свете жила меланхоличная девушка, кото­рая очень любила оперу “Пионовая беседка”. Чэнь Тун была обручена с поэтом У Жэнем и по ночам она записы­вала на полях книги свои мысли о любви. После ее смер­ти У Жэнь женился на другой девушке. Вторая жена на­шла издание оперы с утонченными замечаниями своей предшественницы. Ей захотелось закончить то, что на­чала первая жена, но у нее не было второй части оперы. Когда ее муж принес домой издание с полным текстом оперы, она была так счастлива, что напилась пьяной.

После этого каждый раз, когда У Жэнь и Тан Цзе прово­дили время, любуясь цветами, он дразнил ее, вспоминая, как она захмелела, уснула и проспала весь день и ночь, пока не пришло утро. Тан Цзе была прилежной. Она много думала. Она закончила комментарий и решила предло­жить его тем, кто восхищается идеалами цин».

Это было простое объяснение, безыскусное и до­вольно правдивое. Теперь мне было нужно, чтобы Жэнь прочитал его.

Я так привыкла к тому, что Цзе повинуется мне, что не встревожилась, когда она отыскала сохранившийся пер­вый том с моими записями. Жэнь в это время уехал из дома, чтобы встретиться с друзьями в чайном домике на берегу озера. Я не забеспокоилась, когда она вынесла его в сад. Я полагала, что она собирается перечитать мои слова и поразмыслить над тем, что я рассказала ей о любви. Я не забеспокоилась даже тогда, когда она про­шла по построенному над водой зигзагообразному мос­тику. Он вел к летней беседке в середине пруда усадьбы семьи У. Конечно, мне бы никогда не удалось преодо­леть острые углы этого мостика. Но я ничего не запо­дозрила. Я села на подставку для цветов у берега, под сливовым деревом, на котором не было ни листьев, ни цветов, ни фруктов, и приготовилась насладиться изя­ществом этой сцены. Наступил пятый месяц одиннад­цатого года правления императора Канси. Я подумала о том, какой безмятежностью веет от этой красивой мо­лодой женщины, пусть и с тонкими губами, которая на­слаждается видом цветущего лотоса на гладкой поверх­ности пруда в конце весны.

Но когда она достала из рукава свечу и зажгла ее, не­смотря на то что на улице было светло, я вскочила на ноги. Я стала беспокойно расхаживать взад и вперед, рассекая воздух. Я с ужасом наблюдала за тем, как она вырывает из первого тома страницу и подносит ее к огню. Цзе улыбалась, глядя на то, как сворачивается почерневшая бумага. Когда пламя подобралось к паль­цам, она бросила оставшийся крохотный клочок бума­ги через перила. Он полетел вниз и сгорел еще до того, как коснулся поверхности воды.

Она вырвала из книги еще три страницы, сожгла их и выбросила пепел из беседки. Я пыталась подбежать к мостику, но мои «золотые лилии» меня не слушались. Я упала, поцарапав руки и подбородок, затем вскарабка­лась на ноги и поспешила вперед. Ступив на мостик, я прошла до первого поворота и остановилась. Я не могла обогнуть угол. Зигзагообразные мостики создавались как раз для того, чтобы остановить подобных мне духов.

— Прекрати! — закричала я. В это мгновение весь мир вздрогнул. Карп перестал плавать в пруду, птицы замол­чали, цветы уронили лепестки. Но Цзе не остановилась. Она даже не взглянула на меня. Она методично вырвала еще несколько страниц и сожгла их.

Я бегала, спотыкалась, вновь поднималась на ноги и подбиралась к берегу. Я кричала, жестикулировала, гля­дя на зигзагообразный мостик и беседку, вздымала ве­тер в надежде погасить свечу. Но Цзе была очень хит­рой. Она сняла свечу с края беседки и встала на колени на полу, чтобы укрыться от порывов ветра, которые я посылала в ее сторону. Когда она сделала это, ей в голо­ву пришла новая, еще более жестокая идея. Она вырва­ла все страницы из книги, скомкала их и сложила в кучу.

Затем Цзе наклонила свечу и, замерев на секунду в нере­шительности, позволила воску стечь на смятые страни­цы. Она оглянулась по сторонам, внимательно осмот­рела берег и соседние здания, чтобы увериться в том, что ее никто не видит, и поднесла пламя к бумаге.

Мы так часто слышим о той или иной «Рукописи, спасенной от сожжения». Но это не был несчастный случай или мимолетное сомнение в ценности написанного. Эта женщина, которую я привыкла считать своей подругой, намеренно вредила мне. Я стонала от муки, будто сама сгорала в огне, но ей было все равно. Я кружилась и лома­на руки, и весенние листья падали на нас, словно снег. Но я была бессильна. Растревоженный воздух раздувал огонь. Если бы я находилась в беседке, я бы проглотила дым и впитала написанные мной слова. Но меня там не было. Я стояла на коленях на берегу и рыдала, думая о том, что строки, написанные моей рукой и орошенные моими слезами, превратились в пепел, дым, пустоту.

Цзе подождала в беседке, пока остынет пепел, смела его в пруд и перешла через мост. В ее сердце не было ни сожалений, ни тревоги. Но она шла так быстро, что я встревожилась. Я последовала за ней в спальню. Она открыла издание «Пионовой беседки», куда переписа­ла мои заметки и добавила свои собственные. Она пере­листывала страницы, и я тряслась от страха. Неужели она его тоже сожжет? Она перелистала книгу к началу, где законченный комментарий предваряло объяснение того, кто был истинным автором заметок, и вырвала эти страницы. Ее движения были быстрыми, резкими, же­стокими, как удар ножа. Она поступила хуже, чем моя мать, когда сожгла книги. Вскоре от меня на земле не останется ничего, кроме поминальной дощечки без точ­ки, позабытой в кладовой. Жэнь никогда не услышит меня, и вскоре все обо мне позабудут.

Затем Цзе взяла две вырванные страницы и спрятала их в другой книге.

«Отсюда они никуда не денутся», — сказала она себе.