- Ну, насчет опыта я не жалуюсь. - Островерхов чуть заметно улыбнулся.
- Что, был уже в переделках?
- Случалось.
- Тогда, дорогой товарищ, всего тебе наилучшего. Желаю дожить до нашей победы.
...Ожесточенные бои за Новороссийск развернулись первого сентября 1942 года, когда враг вышел на под ступы к городу. Гитлеровцы бросили большие силы пехоты, танков, артиллерии и авиации. По городу и порту .наносила удары вражеская авиация, его обстреливала дальнобойная артиллерия, тяжелые минометы.
Моряки-пехотинцы, партизаны, летчики, артиллеристы героически отстаивали родную землю. Но силы были неравными. 6 сентября враг прорвался к клубу портовиков, разрезав город на две части. Завязались бои за каждую улицу.
Новороссийск горел. Клубы черного дыма покрыли бухту. В душных потемках непрерывно раздавались взрывы, рушились дома. Город упорно защищался. Но фашисты рвались к морю, к приморской дороге на Закавказье. Фашистская авиация двое суток бомбила пылающий город, артиллерия и минометы врага неистовствовали. Противник бросал в бой все новые части, стремился во что бы то ни стало вырваться на туапсинскую дорогу.
8 сентября 1942 года гитлеровцы ворвались на северо-западные окраины Новороссийска. Здесь они натолкнулись на сопротивление советских войск. Три дня шли непрерывные атаки, не прекращались бомбовые и артиллерийские удары. Но врагу так и не удалось пробиться на восточную окраину города, к цементному заводу "Октябрь".
Степан Григорьевич Островерхов остался со своими товарищами в занятой фашистами части города.
На Лесовой
улице
Небольшой домик на Лесовой улице, укрытый серой от пыли пожелтевшей листвой, часто вздрагивал от тяжелых взрывов, доносившихся из центра города. В занавешенные окна врывался желтый отсвет задымленного дня. В полумраке маленькой комнатки угадывались фигуры лежащего человека и склонившейся над ним девушки. Это Степан Григорьевич Островерхов с дочерью. На столике у окна склянки, коробочки, пакетики.
Девушка накинула на плечи теплый платок.
- Может, пойдем в подвал? Что-то очень близко стали бухать...
- Ничего, дочка, - натужно дыша, ответил больной. - Прямое попадание - случай редкий. Это я еще по гражданской хорошо усвоил.
Оба умолкли, прислушались.
- Где-то Борька пропадает? Ты бы ему сказал, папа... А то от рук отбился, пока ты болеешь. Все со своими дружками. Шушукаются... что-то прятали в сарае, в саду копали... И не слушает меня.
- Не слушает, говоришь? Так ведь он уже взрослый у нас... Пятнадцать лет... Взрослый, Аза-черноглаза, взрослый... Особенно сейчас.
Аза не дала отцу договорить, испуганно прижалась к нему. Близкий взрыв встряхнул домик. Вбежал сосед по квартире Иван Бабкин. Прищурившись, он смотрел сначала на Островерхова, потом на Азу. Что-то беззвучно прошептал. Снова грохнул близкий взрыв. С потолка посыпалась штукатурка, в окне звякнуло разбитое стекло. Бабкин прихлопнул за собой дверь. Оглядевшись, заговорил, обращаясь к Островерхову:
- Вот дела-то какие, понял? А? Это тебе не эти, как их, ну вот которые "на земле, в небесах и на море"! А? Эти дают. Эти научат. Эти покажут.
Азе стало обидно от слов Бабкина.
- Да как вы можете? Не смейте так говорить! - сквозь слезы проговорила она.
Бабкин внимательно посмотрел на Азу, удивленно пожал плечами, нравоучительно сказал:
- Нервы шалят у комсомолочки, а? Нервы, да? А нам - ничего, а? Степан Григорьевич, нам, говорю, хоть бы что! Верно, а? Чи немцы, чи фашисты, абы було шо исты, а? Хе-хе-хе!
Он был доволен своими репликами. Потирая руки, продолжал смотреть на Азу. Она уже не плакала. Посмотрела в глаза Бабкину, перевела взгляд на его руки. "Пухлые и все в веснушках", - вспомнила Аза. Потом, повернувшись к отцу, сказала:
- Папа, попроси его уйти отсюда.
Степан Григорьевич шевельнулся на кровати, хотел что-то сказать и тяжело закашлялся. Бабкин встал и, зло глянув на Азу, медленно, с расстановкой произнес:
- Выгонять? Меня? Извини-подвинься, дорогая. Вижу, в школе мало учили вас вежливости. Встреваете в разговор и набираетесь нахальства старшим показывать на дверь. Нехорошо. Правильно твой батя больным-то прикинулся: фронт переждем, а там видно будет. Поняла, а? Вот и помалкивай...
- Папа... - прошептала Аза.
Степан Григорьевич лежал, закрыв глаза, и только дрожащие веки выдавали его волнение. Сквозь кашель, Степан Григорьевич сказал:
- Иди, иди, Иван... Иди к себе. Когда Бабкин ушел, Аза спросила:
- Папа, как же так? Как же можно!
- Тихо, дочка. При пожаре крысы бегут с корабля" Да не по ним о корабле судят.
Помолчали, прислушиваясь к грохоту боя в городе.
- Слушай, дочка. Бориса нет, придется тебе сбегать к Семикиным. Позови Дашу, скажи, дело срочное.
Он притянул к себе Азу, заботливо спросил:
- Может, уйти вам с Борисом?
- Нет, папа. Мы остаемся с тобой... Можно, я позову Майю и Нилу?
- Пожалуй, зови, - подумав, разрешил Степан Григорьевич. - Зови... Увидишь Бориса, скажи: пусть домой бежит. Ну, иди. Да осторожнее.
***
Свет не зажигали. Сидели у постели больного, тесно прижавшись друг к другу. Степан Григорьевич, полулежа на подушке, тихо говорил:
- Нельзя падать духом... Как ни стараются утвердиться на нашей земле, но они временные здесь...
- Зверствуют они, Степан Григорьевич, лютуют. Страшно порой бывает.
- Нам ли с тобой, Дарья Петровна, пугаться. Теперь у нас опыт есть... Вспомни гражданскую. Молодые были... И страха не знали. Деникинцев как били в девятнадцатом, вспомни.
Дарью Петровну Семикину Островерхов знал давно и сразу же включил в подпольную группу. С ее мужем Иваном Александровичем в гражданскую вместе боролись в новороссийском подполье. Вместе организовали взрыв корабля интервентов в порту... Эх, нет сейчас рядом Ивана... Где-то он воюет? С первых дней войны на фронте...
Вместе с матерью в подпольную группу он включил ее дочерей Неонилу и Майю. Неониле восемнадцать лет, закончила десятый класс, в 62-й школе училась. Комсомолка. Сестра Майя моложе на два года. Училась в 18-й школе, вот только девятый окончила.
Смотрит на них Степан Григорьевич и прикидывает: которая из сестер старшая? Сразу и не определишь - как близнецы. Молодые еще, а крепкие, семикинской закалки. Надо подходящее задание им дать.
Словно угадав эти мысли, Дарья Петровна сказала:
- Не смотри, Степан Григорьевич, что у дочек рост не велик. Дюжие они у меня.
Раздался грохот где-то совсем недалеко.
- Опять эта батарея стреляет. Из-за вокзала, - ни к кому не обращаясь, сказал Борис.
- А ты откуда знаешь? - быстро отозвался отец. - Видел, что ли?
Борис молчал.
- Ну-ну, выкладывай, - мягче попросил Степан Григорьевич. - Сам туда ходил?
- Не. Мы с Витькой там проходили. А она как даст!... Ну, мы и заметили.
- Так, - отозвался Степан Григорьевич. - А еще что вы случайно заметили? Минометов, танков не видели?
Вопрос прозвучал требовательно.
Борис выпрямился, настороженно стрельнул глазами в сторону отца. И, не уловив на его лице ни гнева, ни осуждения, быстро заговорил:
- А минометы у них под Сахарной головкой. И еще возле электростанции. И доты там стоят. А в городском банке гестапо. И еще в порту - шестиствольный миномет. И дорогу фрицы через плавни делают...
- Погоди-ка, - прервал сына Островерхов. - Глаз у тебя неплохой. Но плохо, что без спроса шастаешь везде. Высечь бы тебя.
Борис обиженно засопел.
- Ладно, Борька, с тобой особо поговорю, после. Островерхов закашлялся, передохнул.
- Вот что, друзья, надо запоминать, где немцы оборудуют огневые позиции, где укрепления строят, штабы размещают. Все запоминать и докладывать мне.
- Так я ж и смотрю... - начал Борис.
- Подожди. Я не случайно сказал: докладывать. У нас, как в армии, должна быть военная дисциплина. И даже строже. Потому что мы тут и в армии, и в подполье. Передовая-то в городе... Одному нельзя бродить везде - возникает подозрение. В общениях пользоваться кличками. Фамилии - забыть, - Степан обвел взглядом присутствующих и, немного помолчав, добавил:
