— А ты, надо полагать, считаешь, что все они потенциальные гении? — насмешливо осклабился Валерий.

— Нет. Но если ты думаешь, что наша группа будет состоять из элиты и обслуживающего персонала, то ты ошибаешься. Этого уж точно не будет, — твердо сказал Дмитрий. — И хватит об этом.

— Он не так уж неправ, — вмешался Ольф. — Кто-то должен делать черновую работу.

Дмитрий недовольно покосился на него.

— Они и делают.

— Мало, — упрямо продолжал Ольф. — Могли бы и больше.

— Могли бы, конечно, — нехотя согласился Дмитрий. — Но они и так работают как одержимые. Они очень много делают — пусть пока вхолостую, но не вижу, как иначе они могут чему-то научиться. Поймите вы наконец, что я хочу только одного — дать им возможность как можно полнее проявить себя. Это же, в конце концов, важно не только для них, но и для нас, нашей работы. Вы же видите, что мы влезли в такую проблему, что пробьемся над ней не один год. Да и почему мы должны думать только о себе? Кто о них-то будет думать, кто их будет учить?

— Добренький ты человек, Кайданов, — усмехнулся Валерий, — всем угодить хочешь. Да только не мешало бы помнить, что науку движет не массовый энтузиазм, а личности, таланты. И уж кому господь бог этого таланта не отмерил — волей-неволей быть ему чернорабочим.

Молчавшая до сих пор Жанна сказала:

— Ты вот назвал Диму добреньким, но, я думаю, чуть-чуть в слове ошибся. Он не добренький, а добрый. Но если уж на то пошло, лучше даже добреньким быть, чем таким, как ты.

— Вот оно что… — протянул Валерий, заметно меняясь в лице. — Что же я, по-твоему, злой?

— Не знаю, — уклончиво ответила Жанна. — Но то, что ты в этом случае думаешь только о себе…

— Я не о себе, а о работе думаю! — вспылил Валерий. — Посчитайте, что мы сделали за эти три месяца. А сколько можно сделать, если бы они как следует помогали нам, а не изобретали велосипеды!

— А вот мне очень жаль, что у меня в свое время не было возможности изобретать эти велосипеды. Ты у нас, конечно, талант-самородок, — насмешливо кинула Жанна, — и уж не знаю, как ты там начинал, но мне пришлось после университета два года на побегушках быть и делать иногда то, с чем и десятиклассник справился бы. А потом с боем отвоевывать себе право на хоть сколько-нибудь самостоятельную работу. И если уж говорить откровенно, то я только сейчас, в этот последний год, почувствовала, что такое настоящая научная работа. Не поздновато ли для тридцати лет? И Дима все очень правильно делает. Пусть мы потеряем какое-то время, но оно в конце концов с лихвой окупится…

Ольф, чувствуя, что вот-вот может вспыхнуть ссора, взял правую руку Дмитрия, поднял ее вверх и шутливо бросил:

— Два — два в вашу пользу. Валерка, пойдем пивка тяпнем. Ну их, благородных…

Валерий промолчал, и Ольф подтолкнул его к двери:

— Идем, идем.

Вечером, когда Ольф зашел к нему, Дмитрий не выдержал и снова заговорил об этом:

— Вот уж не думал, что ты заодно с этим… суперменом окажешься…

— Почему же заодно? — невозмутимо сказал Ольф. Он готов был к продолжению разговора. — У меня и своя голова на плечах есть.

— И ты считаешь, что он прав?

— Кое в чем — да.

— В чем же это?

— Учить их, конечно, надо, но вполне можно сделать и так, чтобы они больше помогали нам. В конце концов, главное-то работа.

— Работа? — переспросил Дмитрий таким тоном, что Ольф остановился посреди комнаты, он часто во время разговора расхаживал из угла в угол, и повернулся к нему. Дмитрий пристально смотрел на него и наконец медленно сказал: — А может быть, главное все-таки не работа?

— А что же?

— Люди.

Ольф не сразу понял его и торопливо согласился:

— Ну, разумеется, люди.

Дмитрий засмеялся каким-то насильственным, вымученным смехом и, заметив, что Ольф снова принялся расхаживать по комнате, сердито сказал:

— Да сядь ты, не маячь перед глазами!

И когда Ольф молча уселся в кресло и с тревожным недоумением посмотрел на него, Дмитрий заговорил:

— Разумеется, люди, как же иначе? Мы же сплошь все гуманисты…

— А чего ты злишься?

— А вот то и злюсь, что на словах-то мы все очень хорошо усвоили, что люди — главное, хотя бы потому, что они занимаются этой работой. А как доходит до дела, о людях-то меньше всего и думаем…

Голос у него сорвался, и Ольфу даже показалось, что Дмитрий сейчас может заплакать. Ольф встал и подошел к нему, положил руки на плечи:

— Димка, у тебя что-то случилось… С Асей что-нибудь?

Дмитрий резко дернул плечами, и Ольф убрал руки.

— Ничего у меня не случилось… Но мне, откровенно говоря, просто непонятно, как ты можешь поддерживать Валерку… Неужели ты считаешь, что я все это делаю зря?

— Нет, — мягко сказал Ольф и сел. — Конечно, нет. Я только думаю, что ты… перебарщиваешь.

— В чем?

— Ну, хотя бы с Полыниным. Он уже три недели носится с этой бредовой идеей о позитронной аннигиляции, а ты ни слова не говоришь ему, а тем самым поощряешь и дальше заниматься этой чепухой.

— А что я, по-твоему, и сам не знаю, что идея бредовая? Но ты не думаешь, что такая бредовая идея могла прийти в голову только человеку, мыслящему оригинально и незаурядно?

— Допустим…

— Уже хорошо. Ну и что, по-твоему, я должен сделать? Приказать ему, чтобы он не думал об этом? Так он все равно будет думать. Пусть уж лучше сам убедится в том, что его идея — бред. Он парень бесспорно талантливый и очень неглупый, через неделю или две сам придет и скажет, что все это чепуха. И кстати, пока он убедится в этом, научится очень многому, чего не дадут ему никакие лекции и наши наставления.

— Но ведь мог бы он и нам помогать. Хотя бы тому же Валерке.

— «Мог бы»! — сердито сказал Дмитрий. — А если не может? Ты что, не видишь, что он фанатик и ни о чем другом не способен думать, пока эта идея сидит у него в голове? А мы с тобой не такие? Вспомни-ка, сколько раз мы увлекались идеями, которые сейчас-то, с высоты нашего сегодняшнего роста, можно назвать бредовыми! Но тогда-то они казались нам чуть ли не гениальными…

— Ну, допустим, тут ты прав, — неохотно согласился Ольф. — А другие? Тебе не кажется, что они… иногда слишком уж зарываются?

— Возможно, — не сразу сказал Дмитрий, закуривая. — Может быть, я и в самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь… Я уже тебе говорил, что чувствую себя ответственным за этих ребят… И если уж честно признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово, что постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий… Но как это сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а об этом не смей и думать. Ну, а если ошибемся? Пусть уж сами ищут, пробуют, испытывают себя… Конечно, мы теряем время, но я уверен, что эти потери не напрасны. А когда на первом плане только работа — волей-неволей начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У нас и без того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда мы ничего не хотели знать, кроме работы.

— Жертвы? — переспросил Ольф.

— Да. Вспомни хотя бы Ольгу.

— Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас.

— Сама, конечно, — с горечью сказал Дмитрий. — А что еще оставалось ей делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось, и забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы что-нибудь сделать? Да ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф.

Дмитрий сжал руками голову и застонал.

— Если бы ты знал, как мы были нужны ей… Какое у нее было лицо, когда она увидела меня…

— Когда?

— Этой зимой, в январе… Я отыскал ее, но слишком поздно.

— Как поздно? — тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом выкрикнул: — Что значит поздно?

— Она умерла, Ольф… Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в то время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино…

— Почему ты мне ничего не сказал? — с какой-то бессмысленной яростью спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. — Когда ты узнал об этом? Почему зимой ничего не говорил?