Вечер был ясный, теплый. Со стороны Камы дул бархатный ветерок, поваливший в травы неугомонное комарье и несший густые запахи выспевающих лугов. За речушкой, в непролазном дурмане черемухи, талины и бузины, непрестанно куковала и куковала кукушка: ее голос звенел радостно, с раздольной игровой силой, то уносился куда-то вдаль и замирал, то возвращался и заполнял собою мягкую тишину леса. Спокойно и торжественно пела птица, и лес, берег, река, луга и небо – все было уютным, добрым, понятным.

– Когда я слышу кукушку, мне чудится, что я потеряла и ищу что-то вместе с нею. И грустно немножко, и хорошо, – сказала Муза Петровна Заварухина и, протирая тарелки белым выглаженным полотенцем, добавила: – Сейчас так, Олюшка, хорошо живется, что даже не веришь: да полно, своим ли счастьем живешь?

Оля Коровина, молодая женщина с большими счастливыми глазами и крупным ртом, в цветастом передничке, чистила картошку и очень рассеянно слушала Музу Петровну. Тем более что у Музы Петровны какие-то сомнения в собственном счастье. У Оли не бьмо и нет никаких сомнений: она знала, что жизнь хороша и так будет во веки веков. Оля только что закончила медицинский техникум. В больнице, где она работала, ее уважали, ценили; муж Вася, уверенный в своем призвании и потому весь отданный службе, скупо, но ревностно любил Ольгу, а на днях Валерий Павлович Чумазов, солидный и серьезный хирург, вдруг ни с того ни с сего почти объяснился ей в любви. Оля не придала этому особого значения, однако приметила за собою, что ей приятно быть в обществе Чумазова. Оля была уверена, что он думает о ней, наблюдает за нею, все время чувствовала себя настороженно, обдумывала каждое слово, каждое движение, и это напоминало ей увлекательную игру. «И пусть думает, и пусть смотрит, разве я могу запретить кому-то думать обо мне. Но я больше всего на свете люблю Васю», – радовалась она.

– Вчера захожу в санчасть, – говорила Муза Петровна, расставляя на скатерти вина и закуски. – Захожу в санчасть узнать, как там у бойцов питание, уход. Может, спрашиваю, кому что надо? Нет, вроде все есть, все хорошо. А один боец, Мызник по фамилии, фурункулами мается, говорит: Муза-де Петровна, что же это такое, у нас, кажут, на Полтавщине нету соли? Да вот так-де, нету. Что привозят, то и раскупают по знакомству да прячут. А у нас, говорит другой, на Алтае скупили все спички и мыло… Народ тревожно живет, Олечка…

– Муза Петровна, вы отдыхали когда-нибудь на юге? – спросила вдруг Оля, и Заварухина, поглядев на нее, увидела ее широкие глаза, полные и полуоткрытые губы и беспричинно рассмеялась сама:

– Счастливая ты, Оля!

– А вы-то, Муза Петровна?

– Да и я. У родителей нас было пятеро. Окончили по пять классов – и работать. Работала бы я и теперь закройщицей на меховой фабрике, да приехал в отпуск Иван Заварухин и увез меня на Дальний Восток.

Муза Петровна улыбнулась, и на щеках ее обозначились ямочки. Она знала об этих ямочках. Знала, что они красят ее, как девчонку, и оттого всегда заливалась неловким румянцем.

– А про юг-то ты что, Олечка, спрашиваешь? Я не бывала на юге. Видишь, мой муж – рыбак. Вот так мы с ним и проводим свой отпуск.

– Скоро у Васи отпуск. Муза Петровна, я хочу увезти его нынче в Крым. В Ялту.

– Поезжайте-ка вместе с кем-нибудь из наших! Одной компанией. Веселей будет.

– Я хочу только с Васей.

– Двоим нельзя: надоедите друг другу. По себе знаю… А где же наши мужчины? Им пора бы уж быть. Все ли у них там ладно?

– А что у них может случиться?

– На реке все-таки…

– Разве это река!

– И то… Последнее время, Оля, я почему-то стала болезненно заботиться об Иване. Чуть где задержится – я сама не своя. И вообще, чувствую, живу ожиданием чего-то…

– Нервы это.

– Да, конечно. – Заварухина, стоя на коленях возле кромки скатерти, вскинула грустные глаза на Ольгу и покачала головой: – Ты, Олечка, молодая семьянинка, многого не знаешь. А я-то уж знаю. Это ведь со стороны о нас, женах командиров, судят как о барынях. А каково этим барыням, если они каждую ночь прощаются с мужьями… Каждую ночь вызовы да тревоги.

– Для военного человека, Муза Петровна, это же обычное дело.

– Так-то оно так, милая Олюшка, только вот многих товарищей Ивана по академии однажды вызвали – и с концом…

– Зря, наверное, не вызывают. – Большие Олины глаза настороженно сощурились и цепко поймали взгляд Заварухиной. – Если чисто мое прошлое и чиста вся моя жизнь, Муза Петровна…

– Ты можешь спать спокойно, – попыталась отшутиться Заварухина. – Рановато мы, Олюшка, поставили картошку, разварится вся.

– И пусть… Я, Муза Петровна, не люблю тех, что неспокойно спят.

– До чего это мы договорились? – Заварухина поднялась на ноги и, держа в руках недорезанный круг колбасы, подошла к Ольге, сказала с тяжелым придыханием прямо ей в лицо: – У мужа орден Красного Знамени и именной наган из рук Климента Ефремовича Ворошилова.

– Муза Петровна, извините! Муза Петровна!.. Я не хотела вас обидеть.

Муза Петровна, не развязывая тесемочек, сорвала с себя передник и бросила его на скатерть в закуски и посуду:

– Я не желаю с тобой разговаривать!..

– Муза Петровна! Дорогая Муза Петровна!..

За кустами послышались голоса, смех, кашель возвращавшихся мужчин. Первым на лесной прогалине показался Заварухин в солдатском обмундировании и мокрых сапогах. Вымоченные и подсохшие усы его сникли. В старой фуражке, сбитой на затылок, с этими будничными усами он был до умиления прост, и Муза Петровна, увидев его, забыла о размолвке, поспешила взять у него ведро с уловом. Следом шли с набрякшим скатанным бреднем мотористы и майор Коровин.

– Ах ты, бог мой! – весело удивился Заварухин, увидев раскинутую скатерть с блестевшей на ней посудой. – Ах ты, бог мой! Вы только поглядите, поглядите! Ну мастерицы.

При запахе костра и вареной картошки все почувствовали жестокий приступ голода и радость близкой обильной еды. Все были бодры и веселы и много беспричинно смеялись.

Пока мужчины разметывали по траве для просушки бредень да умывались, Муза Петровна и Ольга очистили рыбу и бросили ее в кипящее ведро; по поляне сразу потянуло свежей ухой, заправленной лавровым листом. Заварухин мелкой расческой распушил усы, вытянул из омута спущенные туда еще до ухода на рыбалку две бутылки водки.

– Холодненькие, – ласково поглаживая мокрое стекло, приговаривал Заварухин.

По первой налили под закуску, и Коровин, стоя на коленях перед скатертью, провозгласил тост:

– За нашу надежду и славу – русское оружие! – Это был его любимый тост.

– За русского бойца! – в тон Коровину прочувствованно и строго сказал Заварухин.

Все выпили. Начали закусывать. Мотористы, закусив, ушли на катер. Туда же следом Муза Петровна унесла им котелок ухи: бойцы в обществе командиров стеснялись.

– Каюсь перед вами, – весело шевеля усами, говорил Заварухин. – Каюсь: я не хотел сегодня ехать. Почему не хотел – и сам не знаю… А тут лес, река, рыбалка, уха. Муза, подай, пожалуйста, горчицу!

Муза Петровна подала мужу горчичницу – он задержал руку жены в своей руке и алыми сочными губами поцеловал ее пальцы.

Смеясь и краснея за свои ямочки на щеках, Муза Петровна вдруг шутливо скомандовала:

– Приготовить тарелки! Равнение – на уху!

– А у нас какая штука вышла в Молдавии, – объедая с хребта крупного окуня, рассказывал Коровин. – Собралось как-то все полковое начальство – и в орешник за орехами. И вот так же, как мы, закатились. Благодать. И суббота, и воскресенье. А днем в воскресенье тревога. Днем, обратите внимание! – Коровин бросил объеденный скелет окуня и, протягивая свою тарелку Музе Петровне, попросил: – Дорогая Муза Петровна, разбавьте, прошу вас, я тут перчику сыпанул. Спасибо. Ну вот, тревога. Дежурный по полку звонит командованию – никого: ни заместителя, ни комиссара, ни начштаба. А полку выступать. Приехал командир дивизии. Такие, растакие!.. Что было! Командиру полка задержали очередное звание. После Бессарабского похода все полки как-то отметили, а нас ни похвалили, ни похаяли.