Чутьем военного Коровин понял, что в город, куда он спешил за помощью, въезжать нельзя. А въезжать надо было, чтобы выполнить приказ командира и не оставить полк погибать в одиночестве.
Коровин знал, что бойцы томятся его нерешительностью, понимают его страх, и сам начал стыдиться своей слабости. А время шло. Уже и дождь перестал. Заметнее потянуло свежим ветерком. Мокрая одежда затяжелела, в холодные объятия взяла плечи, грудь, колени. Кони зябко переминались с ноги на ногу. И коням, и людям хотелось простора, движения, чтобы размять одеревеневшие мускулы.
– Курнуть бы теперь, – тоскливо сказал один из бойцов. Тихо совсем сказал.
– Я тебе курну! – раздирая слипшиеся от холода губы, вспылил майор и дал выход накопившейся злости. – Так дам, что больше не захочешь! Курнуть бы ему! Разгильдяй!
– Да ведь я так, товарищ майор…
Солдат не успел договорить, как справа внезапно и громко ударил крупнокалиберный пулемет. Бил он куда-то долго, настойчиво, и Коровину, и солдатам невольно думалось, что его тяжелые, литые пули прикончат жертву в любом укрытии.
Еще какое-то время стояли в нерешительности на сыром сквозняке, пока тот же солдат, что говорил о куреве, вдруг не подъехал к майору и не попросился:
– Разрешите, товарищ майор, я попробую… Станцию, по всему видать, наши держат.
– Не лезьте не в свое дело! – оборвал майор подчиненного, который, к неудовольствию командира, подсказал единственно правильный выход. На станции действительно были наши, потому что там затяжными очередями, на полдиска, рассыпались «дегтяри» и четко такал «максим». – За мной! – скомандовал Коровин и каблуками сердито ударил лошадь. Они проехали несколько сот метров без дороги, полем, и лошадь под Коровиным вдруг почему-то вскинула голову, насторожила шаг; майор взял поводья в левую руку, а правой достал из кобуры пистолет и, сняв с предохранителя, взвел курок. Занятый пистолетом и мыслью о том, чтобы предупредить бойцов о боевой готовности, майор очень поздно заметил впереди плотный качающийся строй солдат и озверело рванул поводья. Лошадь не сразу поняла его и, присев на задние ноги, остановилась как вкопанная. Следом едущие бойцы наскочили на нее, произошла заминка, сутолока, звякнуло оружие.
– Немцы! Назад! – горячим шепотом кричал майор и гнулся в седле, зарываясь лицом в лошадиную гриву.
– Это же подсолнухи, товарищ майор, – удерживая смех, сказал кто-то из бойцов, и, чтобы оправдать ошибку командира, тот, что говорил о куреве, вздохнул:
– Как есть немцы.
Подсолнечные будылья перепутались между собой, мешали коням идти вперед, громко трещали под копытами. У майора Коровина все больше и острее вызревало предчувствие неминуемой беды, которая должна вот-вот разразиться внезапным выстрелом. И верно, как только они выехали из подсолнухов, по ним ударили из пулемета. Стреляли короткими очередями с близкой дистанции, и щелканье пуль в подсолнухах сливалось с выстрелами. Пока разворачивались, под одним из бойцов ранило лошадь. Она вроде бы оступилась на переднюю левую и не смогла встать. Сунулась вперед, как-то круто изломав шею, перевернулась через голову и, утробно охнув, забилась на мягкой земле. Боец вылетел из седла, но чья-то лошадь шибанула его кованым копытом прямо в лицо. Вслед им било уже два пулемета. Майор Коровин знал, что это свои пулеметы, и, нахлестывая коня, плакал навзрыд от обиды. Он скакал первым и не видел и не мог слышать, как в подсолнечные будылья свалился еще один боец с перебитым позвоночником. Уже на краю поля с Коровина сбило фуражку и срезало кожу над правой бровью. Рана была невелика и боли почти не чувствовалось, но кровь хлестала так обильно, что залила весь глаз, ухо, остывавшей струйкой скатывалась по шее на грудь.
Зажав бровь ладонью, Коровин выехал из подсолнухов и остановился, ослепленный слезами и стекавшей кровью. Следом за ним выехал боец и выбежала лошадь без седока.
– Ведь это же наши, сволочи! – ругался Коровин, вытирая взмокшим платком глаза, лоб и щеки. – Хоть бы окликнули. Лупят и лупят. Не ты просился в город?
– Никак нет. То Сарапулов. Сразу-то которого сняли. А я Махотин.
– Махотин, пойдешь в город пешком. Отыщи любого командира и расскажи ему, что нам нужна связь с ними. Понял?
– А как же, товарищ майор, ребята наши в подсолнухах?
– Ты понял, спрашиваю?
– Так точно, понял.
– Шагом марш. Я буду ждать тебя здесь, на меже.
– Разрешите обратиться, товарищ майор?!
– Что еще?
– Пока я хожу, товарищ майор, проявите заботу о ребятах…
– Может, еще приказания будут, товарищ боец?
Махотин больше ничего не сказал. Спешился, передал поводья майору. Затем поймал свободную лошадь и привязал ее к стремени своего седла.
Дул несильный, но холодный ветер. Подсолнухи затаенно шуршали своими листьями, и майору Коровину все казалось, что к нему кто-то крадется и вот-вот, невидимый, резанет из автомата. Он отъехал немного в открытое поле и возле старой, пролитой дождями копешки спустился на землю. Кони мирно обнюхали прелую, пахнущую мышами солому и не притронулись к ней. Зато Коровин, одернув полы сырого плаща, сел в копешку, низко провалился и, положив пистолет на колени, сунул озябшие руки в рукава. Так ему сразу стало теплее, и тут же повело в сон. Он прекрасно сознавал, что уснет и потому должен встать, встать немедленно, но не вставал: у него сразу отнялись руки и ноги. Еще четко работали мысли, но тело уже заснуло, и сладкая теплая волна накатывала, накатывала на сердце. Чтобы не уснуть, он стал медленно раскачиваться из стороны в сторону и вспоминать свое прошлое. Оно виделось ему удивительно легким, светлым. Мысли все кружились вокруг того дня, когда позвонили из округа и сказали, что за умело разработанные планы учений капитану Коровину присвоено очередное звание… Перед открытым окном штаба цвела сирень. Пахло свежей сыростью леса, прохладными травами и молодым березовым листом. На берегу Шорьи музыканты музвзвода разучивали «Ворошиловский марш» Ипполитова-Иванова. Коровин нетерпеливо ходил по своему кабинету, то и дело под ремнем сгонял большими пальцами складки гимнастерки за спину и радовался за себя, за полк, гордился железным наркомом Ворошиловым, которому композитор посвятил самый лучший свой марш. Коровин сознавал себя молодым талантливым командиром. Его теперь непременно ждала учеба в академии…
«Было, было, было, – начинали путаться мысли Коровина. Он встряхнул головой. Снова раскачивался из стороны в сторону, но мысли о добром прошлом уже не приходили на ум. – Да полно, было ли все это? Может, ничего не было?»
Вдруг вспомнилось вчерашнее утро, вой самолетов, одичавшие в животном страхе глаза писаря на белом как бумага лице. Коровин подбежал к открытой западне подвала и хотел уже спуститься вниз, но откуда-то появился писарь и, сбив с ног Коровина, полез туда первым.
«Да неужели все это происходит на самом деле? – спрашивал себя Коровин, раскачиваясь и путаясь мыслями в вязкой дреме. – Неужели я, майор Коровин, умело и грамотно руководивший штабом, ничего не могу сделать, чтобы облегчить положение полка?.. Через два-три часа начнет светать, немцы двинут на беззащитный полк свои танки, а я сижу в навозной куче».
«Вас-вася-вася-вася!..»
Майор ошалело встрепенулся, – видимо, ветер подхватил и надул из города дробную россыпь крупнокалиберного пулемета. В легкой паутине сна татакание пулемета напомнило Коровину голос Ольги.
– Ты, Вася, истинная находка для армии, – уже звучал в ушах Коровина немного насмешливый голос.
– Олюшка, армия сделала меня человеком. Кто я был?
– И для армии это хорошо, и для тебя, Вася, – вдруг потускневшим голосом сказала Ольга. – А по мне, отрава. Ведь ты, Вася, любишь-то меня только тогда, когда у вас в полку хорошо закончатся инспекторские стрельбы. Тогда ты весел, приветлив и даже жесткие волосы твои становятся мягче…
Коровин не умел лгать и не оправдывался – все верно! Нету у майора Коровина радости, если не ладится что-то в полку. А если полк инспектируют или полк идет на учение, Коровин неделями не бывает дома и ни разу не вспомнит Ольгу.