– Товарищ боец, где комендант? – спросил Заварухин, оглядевшись.

– Хиба я знаю.

– Да ты хоть встань. С тобой командиры разговаривают.

– Я не могу, – сказал боец, сделав ударение на «о», и, откинув полу шинели, показал забинтованную ногу.

– В углу направо комендант, – сказал угрюмый голос из груды шинелей и добавил вслед командирам: – Тыловики, видать. Все бы им по стоечке.

В маленькой комнатке коменданта было битком народу. Все чего-то ждали. Сам комендант, пожилой майор с маленькой лысой головкой и кадыкастой шеей, какой-то весь будничный и замученный, при свете железнодорожного фонаря читал бумаги.

Заварухин продрался к столу, представился:

– Прошу немедленно отправить наши эшелоны.

Майор даже глаз не поднял: он просто не знал, куда и как отправлять прибывающих. Еще с вечера стало известно, что бои подкатились к Брянску, а часа два назад с 316-го километра в Сухиничи позвонила жена путеобходчика и крикнула:

– Немецкие танки обстреливают Зикеево!

В трубке что-то щелкнуло, и связь оборвалась. Посланная дрезина в сторону Брянска еще не вернулась, и комендант не знал, что делать. А на станцию прибывали эшелоны. Хорошо еще, что нелетная погода, а то немецкие самолеты могли в любую минуту появиться.

– Вы что, товарищ майор, не слышите? – повысил голос Заварухин. – Мы к рассвету должны быть в Брянске.

– Я не могу отправлять вас до возвращения дрезины, – категорически сказал комендант и, пробежав пальцами по пуговицам гимнастерки, – все ли застегнуты? – поджал темные губы.

– Что ж теперь, сидеть в вагонах и ждать немцев? – зло усмехнулся у дверей майор Коровин. – У нас приказ.

В комнатушке все заговорили, перебивая и не слушая друг друга.

– У всех приказ.

– Брянск сдали.

– Комендант, гнать надо составы на Белев.

– В вагонах опасно оставаться.

– Кто на станции самый старший по званию? Пусть согласно уставу примет общее командование.

– На дрезине которые, приехали!

В комендатуру вошел рослый старшина с буденновскими усами, в тесной для него кожанке, застегнутой, однако, на все пуговицы. Из узких и коротких рукавов вылезали молодые красные руки. Комендант вскочил ему навстречу.

– Товарищ майор! – заговорил старшина прямо и взволнованно, бросив небрежно ладонь к виску. – Я прошу, чтобы все вышли.

Протолкавшийся следом за старшиной майор Коровин возмутился:

– Кто здесь командует?

– Прошу выйти, – сказал комендант. – Прошу, товарищи! Не теряйте зря времени.

Последние слова коменданта повлияли на всех решительно – комнатушка быстро опустела, и старшина, прикрыв дверь, доложил, все более и более волнуясь:

– Зикеево, товарищ майор, горит. Стрельба идет. Подъехать близко мы не смогли, потому что мост через Жиздру взорван. Кто его взорвал? Когда успели?

– У нас на путях восемнадцать составов, – не скрывая растерянности, сказал комендант и, достав из кармана скомканный платочек, вытер лысину. – Горит, говоришь, Зикеево? И Занозная горит. К утру немцы определенно нагрянут. Не по Брянской, так с Ельни…

Видя растерянность майора, старшина вдруг приободрился и тоном начальника сказал:

– Надо немедленно людей из составов вывести, и пусть займут круговую оборону. А порожняк и грузы, какие не нужны войскам, отправить на Козельск или Калугу.

– А если…

– Никаких если, товарищ майор! – Старшина заскрипел кожанкой и толкнул дверь: – Начальники эшелонов, войдите! – И уж потом добавил явно не к месту: – Пожалуйста.

Комендант все делал и говорил так, как распорядился старшина.

Не более как через час первый состав, наполовину груженный углем и наполовину оборудованием какого-то консервного завода, отправился на Тулу, но, не дойдя пяти-шести километров до Козельска, на открытой колее уткнулся нос к носу со встречным поездом. Вначале спорили машинисты, кому пятиться. Потом прибежал начальник эшелона, идущего к фронту, и, тыча дулом нагана в зубы машинистов, повел оба состава обратно в Сухиничи. А сзади подпирали все новые и новые составы. Такая же пробка возникла на дороге Сухиничи – Калуга.

К утру до Сухиничей доплеснулся первый орудийный раскат.

Выгружались по команде «В ружье». Тревожно поглядывали на просветлевшее небо и всякий отдаленный звук принимали за гул приближающихся немецких самолетов.

Железнодорожники стремились побыстрее выхватить вагоны со станции, и из эшелонов полка Заварухина угнали четыре вагона с тюками сена и лошадьми, которых не успели свести на землю: не было сходней.

Батальоны окапывались на западной окраине вымершего городка, южнее Смоленской ветки: два батальона – впереди, один – за ними в стыке. Тылы прятали во дворах брошенных домов. Взвод лейтенанта Филипенко, усиленный двумя ручными пулеметами и легкой 45-миллиметровой пушкой, был выдвинут в боевое охранение.

Охранение, отойдя от обороны полка километра на два, залегло в огородах железнодорожной казармы. Бойцы прижались к мокрой траве под ракитами и тотчас, измотанные бессонной ночью, уснули. Командир взвода, чтобы не уснуть, старался все время быть на ногах. Он ходил по истоптанной земле огородов, всматривался в темноту, желая определить, насколько выгодна занятая взводом позиция. Но только справа, вдоль полотна дороги, хорошо угадывалась лесозащитная полоса – вот и все, что можно было разглядеть. Не зная местности, Филипенко не стал торопить бойцов с земляными работами. Лишь кое-как окопались расчеты пушки и пулеметов. Вокруг копилась застойная тишина. Только изредка от элеватора доносился звон буферов да иногда скрипел во дворе казармы ворот колодца.

«Во взводе тридцать шесть бойцов, – думал, засыпая на ходу, лейтенант Филипенко. – Тридцать шесть. А винтовок двадцать семь. Три бутылки с горючей смесью. Странно. И мы должны остановить немцев!.. Через Брянск если, десяти часов хватит – Конотоп. Близко-то как привезли. Чуть-чуть поюжнее – и дом…» Лейтенант подошел к плетню, не помня как, привалился к нему и уснул. Тотчас в зыбком забытьи увидел мать – простоволосую, в широкой кофте, не заправленной под пояс юбки. На высокой груди кофта обсыпана желтыми подсолнечными цветами. Да и сама мать стоит в подсолнухах, вся желтая. В руках у нее пустое ведро, в котором что-то перекатывается и дробно гудит…

Заснул лейтенант на одну-две минуты, но когда вновь открыл глаза, то ему показалось, что вокруг стало светлее. Да и в самом деле, он увидел тесовый скат казарменной крыши и два выбитых стекла в окне сенок. Сразу же появилось приятное сознание того, что долгая ночь миновала и скоро совсем развиднеет. Но тут же по какому-то далекому, едва уловимому звуку вспомнился глухой звон ведра, и мать в подсолнухах, и обсыпанная цветами кофта ее, и неприбранные волосы. Только не вспомнилось лицо. Лейтенанту часто снилась мать, но почему-то снилась так, что он никогда не видел ее лица.

По огороду торопливым шагом шел боец, запинаясь за обмякшую ботву, полувтоптанную в землю.

– Немцы там! Разведка, должно! – сапно дыша, сказал подошедший, и Филипенко узнал в нем бойца Охватова и ощутил запах его горячего пота.

– Отставить! Как обращаешься, боец Охватов?

– Немцы же, товарищ лейтенант.

– Хоть бы и немцы, – сказал Филипенко, совсем не веря Охватову. – Немцы. А пилотка как твоя надета?

– Виноват, товарищ лейтенант. Пилотку можно и поправить.

– Молодец, Охватов, – улыбаясь сказал лейтенант, развеселенный ответом бойца. – А это что за ведро?

– Не ведро, товарищ лейтенант. Противогаз немецкий. Мы идем с Торохиным, а за кустами есть кто-то. Слышно же. «Кто такие?» – закричал Торохин, а я – патрон в патронник. Ближе-то подходим, а от кустов – два мотоцикла. Без света. И глушители, видимо, такие, моторов совсем не слышно. Мы подошли, где они стояли. Противогаз лежит. Думали вначале, снаряд. И вот еще.

Охватов протянул лейтенанту круглую плоскую коробочку.

– Что ты суешь?! Может, это мина?

– Масло в ней было, товарищ лейтенант. Кто его знает, какое оно, выбросили мы.