Знал я и еще кое-что, сказанное тоже Сталиным. Вспомнил его вопрос, обращенный ко мне, и его же ответ: «Значит, две души у Германии? Мы делаем ставку на ту, которая хочет мирно трудиться. На эту ее душу, другие – на другую…»

Но я не посмел ссылаться на свою встречу со Сталиным… Нет, меня никто не предупреждал, что должен держать ее в секрете. Только так уж повелось, так мы были воспитаны: никаких вольностей, когда дело касается Сталина, любое его высказывание воспроизводить слово в слово по печатным текстам.

И, кроме того, коснись я разговора со Сталиным, пришлось бы, наверное, сказать и о его критических замечаниях насчет союзников. А мне уже достаточно влетело за то, что я задел Черчилля на той чертовой «пресс-конференции» у Стюарта. Век не забуду. Хватит!..

– Уничтожать зачем же? – услышал я голос Гвоздкова. – Это они хотели нас уничтожить, на то они и фашисты… Только бы вырвать змеиное жало у тех, у кого оно еще осталось. А весь народ обижать зачем же? Среди него и коммунисты есть, и просто люди порядочные. Работать их надо заставить. Пахать, сеять, школы строить, больницы, ребятишек своих воспитывать. Когда человек честным делом занят, он на разбой не пойдет.

– Заставлять не придется, – сказал я. – Очень многие немцы сами хотят честно трудиться.

– А которые на трамвай тот плакат повесили?.. Они чего хотят? – с затаенной злостью спросил Гвоздков.

– Тот плакат, Алексей Петрович, повесили не немцы.

– А кто же?

– Американцы.

– Ах, вон оно что! Они что же? Германию на нас натравить хотят?..

Мы мчались по хорошо знакомому мне маршруту, миновали американскую зону, въехали в советскую. Глядя из машины, я отмечал, что на улицах меньше стало завалов, больше появилось занавесок на окнах сохранившихся домов, тщательно расчищены тротуары перед подъездами. Словом, все говорило о том, что Берлин постепенно оживает. В советской зоне этот процесс шел заметно активнее. Здесь тоже еще преобладали руины, но все, что поддавалось ремонту, либо было уже отремонтировано, либо ремонтировалось.

В Карлсхорсте я раздобыл не так уж много нового. Да, Конференция близится к концу, но когда имени закончится – неизвестно. Да, по ряду вопросов союзники пришли к соглашению, – мне назвали некоторые из этих вопросов, но строго-настрого предупредили, что писать об этом еще рано. Как только Конференция закроется, журналисты будут информированы о всех ее решениях.

На обратном пути у меня снова появилась мысль заехать в пресс-клуб, и опять я тут же отбросил ее. Очевидно, потому, что подсознательно остерегался, как бы там меня не огорошили каким-нибудь неприятным известием. А мне хотелось верить в успех Конференции, и я верил в него. Верил, несмотря на оголтелую антисоветскую кампанию западных газет, на необъяснимый двухдневный перерыв между десятым и одиннадцатым заседаниями «Большой тройки». Несмотря ни на что, верил!

Чем поддерживалась во мне эта вера? Твердо запомнившимися словами Сталина о том, что мы приехали сюда, «чтобы установить мирные, добрососедские отношения с союзниками»? Или разговором с Карповым? Ему я рассказал, как истолковали западные журналисты внезапную отмену очередного заседания Конференции, и генерал убедил меня тогда, что они, равно как и их газеты, нагло врут, что перерыв произошел по взаимной договоренности участников Конференции, чтобы каждый из них имел возможность чуточку отдохнуть (о недомогании Сталина я узнал гораздо позже, уже несколько лет спустя). Наконец, пусть скудная, лаконичная, но все же имеющая прямое отношение к ходу Конференции информация, которую я получал в Карлсхорсте, тоже убеждала, что переговоры «Большой тройки» продвигаются вперед шаг за шагом. Иногда топчась на месте, но все же продвигаются, преодолевают ступень за ступенью по лестнице, ведущей к взаимному согласию.

Да, я верил в успех. И, может быть, главным, еще до конца не осознанным основанием для этой веры служила моя глубокая убежденность, что мы не хотим ничего, кроме мира и торжества справедливости.

Когда я вернулся в Бабельсберг, было уже начало первого. Здесь, как всегда неожиданно, в мою комнатенку на верхотуре «киношного дома» заглянул всеведущий фотокорреспондент Дупак. Не знаю почему, он давно, но безуспешно пытается «вытащить меня» в расположенный неподалеку фронтовой госпиталь, где «можно и спиртяги хлебнуть, и на девочек посмотреть, а уж дальше – как повезет». Иногда Дупак снабжал меня кое-какой информацией, которая, к слову сказать, как правило, не получала подтверждения. Но готовность Дупака отвечать на любой вопрос, понижая при этом толос и приближаясь к собеседнику вплотную, почти касаясь его животом, – словом, так, как поступают в плохих кинокартинах плохие актеры, изображая шпионов, заговорщиков, жуликов или, наоборот, их преследователей, – такая готовность в обстановке здешней всеобщей секретности всегда побуждала меня о чем-то спросить этого всезнайку. Вот и на этот раз я не выдержал:

– Слушай, что бы это все-таки могло значить?

– Ты про что?

– О, господи! Ну, про сегодняшнюю съемку. Почему именно сегодня?

– Не понимаешь?! – хитро прищурился Дупак. – Ну, разведчик из тебя не вышел бы.

Я уже рассказывал, что сам Дупак очень старался походить на разведчика. Когда бы и где бы судьба ни сводила нас еще во время войны, он выглядел именно так, как самый разудалый сорвиголова из полковой разведки: верхние пуговицы гимнастерки вопреки уставу расстегнуты, на поясе – нож с замысловато инкрустированной плексигласовой ручкой, голенища хромовых сапог сдвинуты чуть ли не до щиколоток, напоминая мехи гармошки, в зубах – самокрутка, пилотка (или ушанка) сдвинута на самую макушку…

Справедливости ради должен отметить, что Дупак был смелым парнем. Он не раз со своей неразлучной камерой появлялся в боевых порядках атакующей пехоты, а потом, правда, трепался, что пробился даже в тылы противника, сфотографировал там какие-то укрепления, только вот фото показать не может, потому что сдал всю пленку в разведотдел.

– …Куда мне в разведчики, – скромно ответил я, подыгрывая Дупаку. – Обделила меня природа такими Энными, какими с лихвой одарила тебя.

Лицо Дупака расплылось в самодовольной улыбке. – Так спрашиваешь, почему именно сегодня назначена кинофотосъемка? – переспросил он. – Это ж и ежу понятно – Конференция закончилась!

– Закончилась?! – со смешанным чувством радости и тревоги воскликнул я. – Кто тебе это сказал?!

– Источники информации оглашению не подлежат, – не то в шутку, не то всерьез ответил Дупак. – Да тут и самому нетрудно догадаться. Покрути шариками! – он, поднеся указательный палец к виску, делая им вращательные движения, показал, как именно надо «крутить шариками». – Когда была первая съемка и допуск в зал заседаний? Когда Конференция началась. Почему то же самое произойдет сегодня? Потому что она закончилась. Логика!

– Ну, а каковы результаты? – растерянно пробормотал я. – Почему нет никакого сообщения, заявления, коммюнике?

– Это меня интересует меньше. Писанина – по твоей части. Для меня важно лишь то, что можно снять, проявить и отпечатать. Эх, уж и поснимаю я сегодня! – торжествовал он.

– И все-таки не может быть, что Конференция уже закончилась! – убежденно возразил я. – В Карлсхорсте мне бы сказали…

– Черта с два они тебе скажут! – хитро подмигнул Дупак. – Ты что, не знаешь разве, как у нас заведено? Получат команду сообщить, тогда и сообщат. В лучшем случае на другой день после события… Словом, можешь складывать вещички, это я тебе говорю!

То, что говорил Дупак, мгновенно переплелось с догадками, высказанными моим водителем Гвоздковым. «А может быть, и в самом деле Конференция уже закончилась?» – подумал я.

– Послушай, – морща лоб, продолжал Дупак, – а зачем я к тебе пришел?

– Наверное, напомнить, чтобы я захватил побольше пленки. Спасибо тебе.

– Да нет!.. Что-то другое… О! Вспомнил – телеграмма! Я только что в «протокол» заскочил еще раз время съемки уточнить, а там тебя разыскивают, чтобы телеграмму вручить.