– Я не имею возражений! – поспешно сказал Трумэн, кажется уже готовый на все, лишь бы приблизить вожделенный момент личной беседы со Сталиным.

– Противоречие, по-моему, все же имеется… – начал сникший было, однако все еще не оставивший надежды на реванш Черчилль, но Трумэн попытался унять его:

– В предложении Бирнса не содержится ничего, кроме того, что мы обязуемся рассмотреть этот вопрос!

Попытка оказалась тщетной. Остановить Черчилля, когда он уже начал говорить, было невозможно. Он снова разразился пространным монологом. На этот раз опять же о том, что нельзя заранее связывать себя обязательствами признать восточноевропейские правительства.

– А кто от вас требует таких обязательств? – спросил Сталин, как бы присоединяясь к Трумэну. – Эти правительства могут быть признаны, а могут быть и не признаны.

– Гм… – буркнул Черчилль, сознавая, что Сталин выбивает из его рук последнее оружие. – Но тогда я предлагаю, чтобы в решении было сказано: не мирные договоры «с» Болгарией и другими странами, а договоры «для» этих стран.

– Я не возражаю, чтобы было «для», – со вздохом произнес Сталин.

– Благодарю вас, – напыщенно произнес Черчилль с видом человека, выигравшего тяжелое сражение.

– Не стоит благодарности, – учтиво ответил Сталин. И снова в зале раздался смех.

Трумэн сердито постучал карандашом по столу. Смех затих.

В течение нескольких последующих минут были оглашены и тут же, по предложению Трумэна, перенесены на следующие заседания несколько второстепенных вопросов. Но когда президент – уже в третий раз! – хотел объявить заседание оконченным, Сталин напомнил, что нерешенным остался вопрос о Польше.

Черчилль попросил отложить и это, сказав, что предполагает завтра утром лично встретиться с Берутом.

– Что ж, отложим, – покорно согласился Сталин.

– Значит, до завтра? – с тревогой и надеждой в голосе спросил Трумэн и, не дожидаясь ответа, торопливо объявил: – Считаю сегодняшнее заседание закрытым!

Стрелки на медном циферблате больших напольных часов показывали двадцать семь минут восьмого, когда Трумэн встал, но не вышел из-за стола. Он ждал с напряжением того мига, когда поднимется Сталин и его можно будет «отсечь» от других членов советской делегации, перехватить «на ходу».

Черчилль пошел к выходу, но остановился у порога с твердым намерением не пропустить ничего из того, что сейчас должно будет произойти. Он по-прежнему жаждал мести, реванша. Взглянул на застывшего, как изваяние, Трумэна, увидел, как кто-то из русских заботливо отодвинул кресло, помогая поднявшемуся из-за стола Сталину выйти, и лишь после этого перешагнул порог… Он не заметил, пожалуй, даже не подозревал, что президент с трудом сдерживает охватившую его дрожь.

В то же время Трумэн вдруг почувствовал себя как некий скалолаз, долгое время взбиравшийся на гору; преодолевая многочисленные препятствия, и достигший наконец желанной вершины. Все, все осталось позади, где-то там, внизу… Он, Трумэн, был выше всех. Там, у подножия горы, копошились теперь эти стимсоны, гровсы, гарриманы, ученые итальяшки, венгры, евреи, имен которых он так и не запомнил…

Внизу оставался и Черчилль. В будущем придется протянуть ему руку, помочь велеречивому толстяку пережить утрату былого величия…

Внизу окажется и Сталин. Для него вершина недоступна.

Боже, а ведь так недавно он, Трумэн, стоял в Белом; доме, перед галереей портретов бывших президентов, одинокий, растерянный… «Я молю бога благословить этот дом и всех, кто будет в нем обитать. Пусть лишь честные и мудрые люди правят под этим сводом»… Эти начертанные золотом над камином слова первого хозяина Белого дома, президента Адамса, стояли сейчас перед глазами Трумэна, как тогда, в четверг двенадцатого апреля. Но тогда он читал их с содроганием, с тревогой. А сейчас Трумэн повторял их про себя с торжеством, с упоением. «Мудрые люди»… Он оказался мудрым. Самым мудрым из всех президентов США.

Не отводя глаз от Сталина, Трумэн твердил про себя тщательно отрепетированную фразу, которую должен будет произнести сейчас вслух.

А Сталин как назло не торопился. Почему-то решил закурить трубку, хотя мог бы сделать это позже, там, у себя в комнате. Вытащил изогнутую, поблескивающую темно-красным лаком деревяшку и стал крошить в нее свои странные сигареты с длинным, белым картонным мундштуком – никто в мире, по наблюдениям Трумэна, не курил таких. И вся сталинская свита, увидя, что босс занялся своей трубкой, застыла на полдороге от стола к двери. Минуту или две продолжалась эта немая сцена: застывший в неестественно напряженной позе Трумэн и спокойно занимающийся своей трубкой Сталин. Наконец он закурил, сосредоточенно водя зажженной спичкой по табачной поверхности, затянулся, выпустил дым через ноздри и, видимо, только сейчас обратил внимание на замершего в напряженной позе у стола Трумэна.

Сталин посмотрел на него с удивлением, как бы спрашивая: «А вы-то чего, собственно, ждете?» Затем то ли кивнул президенту, то ли посмотрел, наклоня голову, равномерно ли горит верхний слой табака в трубке, и вышел из-за стола своей обычной, мягкой тигроподобной походкой.

В этот момент президент почти выбежал наперерез ему.

– Одну минуту, генералиссимус… Простите… Сталин опустил трубку и не без удивления ответил:

– Я к вашим услугам, господин президент. Только теперь Трумэн сумел окончательно взять себя в руки.

– Я хотел сообщить вам, генералиссимус, – нарочито будничным тоном произнес он, – что у нас, в Штатах, создано новое оружие…

Трумэн сделал паузу, непроизвольно расправил плечи и даже, кажется, привстал на цыпочки, напряженно следя, как реагирует на его сообщение Сталин.

Но тот молчал, глядя мимо Трумэна.

– Это оружие, – снова заговорил Трумэн, решив, что Сталин не оценил смысла сказанного, – необычайной… невероятной силы…

Президент снова умолк, впиваясь взглядом своих близоруких глаз в лицо Сталина. Однако никаких видимых изменений в выражении этого лица не обнаружил, ни одна из его черточек не дрогнула. Сталин вроде бы удовлетворенно мотнул головой и безразлично обронил ничего не значащую вежливую фразу:

– В самом деле?..

Повернулся и пошел к двери. Спустя мгновение его уже не было в зале. Трумэн стоял обескураженный, смущенный.

– Ну… ну что?! – услышал он за своей спиной нетерпеливый шепот.

Повернувшись, Трумэн увидел Черчилля. Рядом с ним стояли Бирнс и Иден. То ли они наблюдали издалека за происходящим, то ли вернулись в зал, чтобы узнать результаты.

– Вы сказали ему? – спросил Черчилль.

– Сказал, – все еще не отдавая себе отчета в поведении Сталина, произнес Трумэн.

– Ах, боже мой, сэр, не тяните! – уже не снижая голоса, выпалил Черчилль. – Что вы ему сказали?!

– То, о чем мы условились, – отрешенно ответил президент.

– И какое это произвело на него впечатление?

– Судя по выражению его лица – никакого!

– Никакого? – изумленно переспросил Бирнс.

– По-моему, он просто не понял, о чем идёт речь!

– Этого не может быть, сэр! – возразил Черчилль. – Он конечно же все понял! То есть то, что нам нужно! Поздравляю вас! Я взглянул на часы там, за дверью. Было ровно семь тридцать! Это время войдет в историю как начало новой эры, нового соотношения сил в мире!

– Говорю вам, что он ничего не понял! – перенося свое раздражение на Черчилля, повторил Трумэн.

– Мы узнаем об этом завтра по его поведению, обнадеживающе сказал Бирнс.

– Опять ждать?! – почти простонал Трумэн. – Мне надоело все это! Я готов послать все к черту и уехать!

– Это накануне-то несомненного триумфа? – с добродушным упреком сказал Черчилль.

Трумэн вяло отмахнулся:

– Повторяю вам, он ничего не понял!..

А тем временем под сводом того же Цецилиенхофа, в той его части, где находились рабочие комнаты советской делегации, события разворачивались своим чередом.