– Учат!.. – пренебрежительно процедил сквозь зубы Гвоздков и резко вывернул руль, объезжая американскую машину справа. – Считают, что русского Ваньку всему учить положено. Лучше бы на фронте показали, как воевать надо!..

Они въехали в Берлин.

– Куда курс держать? – деловито, как бы отсекая все сказанное им раньше, спросил Гвоздков.

– В Целлендорф. Пресс-клуб помнишь? Мы там бывали, – ответил Воронов.

– Это о котором у полицейского справлялись?

– Тот самый.

– Мигом будем там, – пообещал Гвоздков, нажимая на акселератор…

В пресс-клубе, точнее – в его коридорах и библиотеке, куда Воронов имел доступ, его ждало разочарование. Знакомые и незнакомые журналисты первыми здоровались с ним – после поединка с Стюартом он и здесь стал более или менее известной фигурой, – но ни Османчика, ни Брайта найти ему не удалось.

Где жил Османчик, Воронов не знал. Квартиру Брайта, ту самую, расположенную под маленькой фотографией, куда они примчались с аэродрома Гатов после встречи Трумэна, Воронов хотя и с трудом, но, наверное, сумел бы отыскать. Однако в этом не было никакого смысла. Брайт днем не сидит в своей облезлой квартире, заставленной картонными ящиками с бутылками виски, банками кофе и блоками сигарет.

Оставалась последняя надежда узнать хоть какие-нибудь подробности о посланцах Польши – Бюро информации.

Вернувшись в машину, Воронов коротко приказал водителю:

– В Карлсхорст!

Ехали молча, пересекая Берлин с запада на восток. Их все время обгоняли американские машины: казалось, что люди, сидевшие за рулями «джипов» – «виллисов» или «доджей», – просто не подозревали, что ездить можно и со средней скоростью. Зато недавно пущенные по городу трамваи ползли по рельсам как черепахи. Обгоняя их, даже дисциплинированный Гвоздков позволял себе выскакивать на левую сторону улицы.

Миновали столб с прибитым к нему листом фанеры, на котором было написано: «Вы покидаете американский сектор».

– Слава богу, – облегченно вздохнул Гвоздков.

Теперь «эмка» продолжала свой путь по Франкфуртер-аллее, это был уже советский сектор. Впереди чинно следовали в два ряда хорошо знакомые Воронову полуторки и трехтонки. Они везли какие-то бетонные трубы и металлические конструкции. «Вероятно, для восстановления метро», – подумал Воронов.

Стараясь выиграть во времени, Гвоздков свернул в переулок – там хоть и узка проезжая часть дороги, зато она менее запружена. Но, как назло, перед «эмкой» оказался очередной трамвай. Облезлый, грязно-желтый, со следами шпаклевки вагон двигался медленно, даже, как показалось Воронову, нарочито медленно, и, так как улица была настолько узкой, что обогнать его оказалось невозможно, старшина стал сигналить в надежде, что вагоновожатый убыстрит ход своей набитой людьми колымаги. Однако тот либо был туговат на ухо, либо с немецкой аккуратностью выполнял инструкцию о скорости движения трамваев.

Эта улитка на колесах почему-то привлекала к себе внимание прохожих. Они то останавливались, то почти бегом обгоняли вагон и толпились там, впереди, что-то показывая друг другу. Советских военных среди толпящихся в переулке людей Воронов не замечал. Здесь были только немцы со своими продуктовыми сумками или с тележками, нагруженными домашним скарбом.

«Что за чертовщина! – выругался Воронов. – Чем привлекает внимание прохожих этот обшарпанный вагон?»

Наконец он не выдержал. Открыл дверцу машины, на ходу выскочил из нее и быстрым шагом пошел вперед, обгоняя медленно ползущий трамвай.

И вот что увидел Воронов. На передней выпуклости трамвая, под окном вагоновожатого, был прикреплен броский красочный плакат. На первый взгляд он показался Воронову знакомым. Такие плакаты в огромном количестве выпускали в Советском Союзе во время войны. На них был изображен советский солдат, занесший приклад своей винтовки над головой пресмыкающегося гада – то ли удава, то ли дракона, – свернувшегося в форме свастики. А надпись гласила:

Но кому могло прийти в голову вешать этот плакат на трамвай сегодня, когда прошло уже почти три месяца после окончания войны? Зачем? С какой целью?

Воронов сделал еще несколько быстрых шагов вперед. Людей на тротуарах скапливалось все больше. На лицах отчаяние и страх.

Попристальнее вглядевшись в плакат, Воронов вдруг обнаружил, что это, как говорится, Федот, да не тот: свастики нет, удав выглядит безобидным ужом, покорно свернувшимся у ног солдата и обреченно взирающим на занесенный над ним приклад винтовки. И надпись другая: «Смерть немцам!» Под печатным текстом красной краской от руки – немецкий перевод этого страшного призыва.

Явная, провокационная фальсификация!

«Что делать? Остановить трамвай? Потребовать у вожатого снять плакат?»

После происшествия у Стюарта он дал себе слово проявлять сдержанность, осторожность в самых острых ситуациях и теперь не мог решить, как ему следует поступить.

Неожиданно среди столпившихся немцев произошло какое-то движение. Они расступились. С тротуара на рельсы выбежал какой-то человек. Широко раскинув руки, крикнул:

– Хальт!

От медленно двигавшегося трамвая этого человека отделяли какие-нибудь четыре-пять метров. Но и это ничтожное расстояние каждую секунду сокращалось.

– Хальт! Хальт! – закричал он еще громче, тоном категорического приказа, не только не сходя е рельсов, но даже делая шаг навстречу трамваю.

Раздался дребезжащий звонок – вагоновожатый требовал освободить путь.

Перед самым буфером трамвая человек отпрянул в сторону, но лишь для того, чтобы ухватиться за деревянные поручни, перемахнуть разом через все ступеньки и оказаться в кабине вагоновожатого. Что произошло там, внутри, Воронов не видал, но спустя еще мгновение трамвай остановился. И тогда десятки людей, до тех пор будто загипнотизированных, мгновенно очнулись, загалдели и устремились к передней площадке трамвая.

Воронов последовал за ними. Ему удалось ухватиться за один из поручней и поставить ногу на нижнюю ступеньку. Рядом на подножке сгрудились еще несколько человек, однако почему-то не решались войти внутрь вагона.

Воронов все же протиснулся туда. Человек, остановивший вагон, стоял спиной к нему, положив руку на контроллер и склонившись над вагоновожатым, кричал тому прямо в ухо:

– Я из районной магистратуры! Немедленно снимите свой подлый плакат! Зачем вы его повесили?

Услышав слово «магистратура», пожилой вагоновожатый резво вскочил со своего сиденья и вытянулся, как солдат на смотру. Испуганно доложил:

– Я не вешал его!

– А кто повесил?

– Наверное, в депо, майн хэрр! Когда я собрался выезжать на линию, этот плакат уже висел!

– В каком секторе расположено ваше депо?

– В американском, майн хэрр! Но мне сказали, что это русский плакат и что русские будут довольны, когда вагон пройдет в таком виде по советскому сектору!

– А еще кто будет доволен? Недобитые нацисты?.. Господа, – обратился представитель магистрата к толпе, – прошу сорвать эту гадость с трамвая!

Просьба прозвучала как приказ, и несколько рук немедленно потянулись к плакату, сорвали неплотно приклеенный лист,

– Давайте сюда! – неожиданно для него самого вырвалось у Воронова.

В этот момент из толпы кто-то крикнул:

– Оставьте старика в покое! При чем тут вагоновожатый? Это русский плакат! Я сам видел десятки таких в русских городах.

Воронов попытался разглядеть кричавшего, но тот спрятался за спины остальных.

И тогда Воронов, стоя на верхней ступеньке трамвайной подножки, закричал в толпу:

– Ложь! Тот, кто вступился сейчас за вагоновожатого и тут же трусливо спрятался, наглый лжец! Я русский и могу засвидетельствовать, что какой-то негодяй или негодяи состряпали подложный плакат! По общему виду он напоминает подлинный, антифашистский, а по существу возводит клевету на советских людей. Именем советского народа я отметаю ее и у вас на глазах рву эту пакостную фальшивку!