– Милости просим! Недаром говорят, что русские всегда держат свое слово.

– И в большом и в малом, – с любезной усмешкой ответил ему Воронов. – Однако из того, что я здесь вижу, – он повел взглядом по кинокамерам, – вы ожидаете если не кого-то из президентов, то как минимум министра.

– В эти дни встречи с ними не такая уж редкость, – небрежным тоном ответил Фитцджералд. – Беседы с ними заполонили всю мировую прессу. А вот интервью с советским журналистом наверняка заинтересует телезрителей.

– Прежде всего, мистер Фитцджералд, мне хотелось бы узнать, кому я понадобился? – спросил Воронов. – То есть для какой компании вы работаете? Си-Би-Эс? Эн-Би-Си?

Ответ последовал туманный:

– Все, мистер Воронов, гораздо проще и сложнее. Нескольким журналистам показалось, что новаторский характер Совещания требует отказа от рутинных методов организации информации. Здесь собрались тележурналисты из разных стран. Мистер Уайт из Англии, мистер ван-Тинден из Голландии, ваш покорный слуга из Штатов. Вот мы и решили – благо ни пленкой, ни аппаратурой нас на время Совещания не ограничивают – провести несколько телеинтервью, так сказать, на свой страх и риск.

– Ну а что вы потом собираетесь делать с этими записями, которые, насколько я понимаю, вам никто не заказывал? – продолжал допытываться Воронов.

– Когда задуманная нами программа – мы решили назвать ее «Мозаика» – будет готова, предложим ее купить любой телекомпании. И продадим той, которая дороже заплатит. – Последнюю фразу Фитцджералд произнес в явно шутливом тоне, но тут же перешел на деловой: – Что же, приступим? Вашими собеседниками будут мистер Уайт, мистер ван-Тинден – он отлично говорит по-английски, ну и я, разумеется. Мы позволим себе задать вам некоторые вопросы, а вы…

– Простите, – прервал его Воронов, – я чего-то не понял раньше или не понимаю сейчас. Вчера вы мне предложили сказать несколько слов о Совещании. Высказать о нем свое личное мнение. А теперь затевается нечто вроде дискуссии, причем я выступаю один, а против меня трое.

– Против вас?! – с деланным ужасом воскликнул Фитцджералд. – Как вам могла прийти в голову такая несуразность? Разве посмеем мы выступать против советского журналиста, когда оттуда вон, – он махнул рукой в сторону зала, – доносится единодушный хор мира и согласия?

– И все же… – начал было Воронов, но англичанин Уайт прервал его:

– Чего вы боитесь, мистер Воронов? Каких-либо конфронтации? Но этот период прошел. Совещание подвело под ними черту. Это можно утверждать даже до подписания Заключительного акта!

Воронова опять задело слово «боитесь». Как часто употребляется оно на Западе при характеристике советских людей! Мы будто бы «боимся» всего: высказать собственное мнение, побеседовать с иностранцем, пойти в варьете, будучи за границей, выступить по радио или телевидению, если не будет предварительных письменных вопросов, ответы на которые надо, конечно, согласовать чуть ли не с самим правительством…

– Бояться надо не мне, а вам, как показывает жизнь, – резковато возразил Воронов.

– Нам?! – переспросил американец и высоко поднял брови. – Чего же?

– Выстрела из-за угла. Впрочем, у вас теперь чаще стреляют в упор. Или с почтительного расстояния из винтовок со снайперским прицелом, – сказал Воронов. – Ладно, давайте начинать. Время идет…

Они расселись за полукруглым столом: Воронов – внутри «полуовала», его интервьюеры – напротив. Начались необходимые приготовления. Звукотехники попросили Воронова произнести что-нибудь: им надо было приспособить свою аппаратуру к звучанию его голоса.

Потом поднесли к самым щекам Воронова экспонометры.

А тот в это время думал: «Уж коль влип в эту сомнительную историю, надо суметь достойно выглядеть перед будущими телезрителями. Не ограничиваться общими фразами! В устах крупного государственного деятеля они нередко звучат весомо. Если же такими фразами попытаюсь отделаться я, то буду выглядеть или попугаем, или недоумком».

– Все готово! – раздался голос одного из операторов в желтом комбинезоне.

– Отлично! – сказал Фитцджералд. – Свет.

Вспыхнули прожектора. Американец негромко хлопнул в ладоши, что означало «начали», и, уже глядя в объектив кинокамеры, заговорил хорошо поставленным голосом, мягким и вкрадчивым тоном, характерным для западных радио– и телекомментаторов – профессионалов:

– Леди и джентльмены! Мы ведем нашу передачу из Хельсинки, из дворца «Финляндия-тало», где близится к концу столь долгожданное Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе. Заключительный акт Совещания будет принят в ближайшие часы. Уже выступило большинство глав государств, в том числе президент Форд и советский лидер Брежнев. Мы сочли, что для вас будет небезынтересно услышать впечатления об этом Совещании одного из тех, кто формирует общественное мнение России, я имею в виду советских журналистов. Хочу повторить, что мы ведем запись по крайней мере за час до того, как Заключительный акт будет принят. Следовательно, мы свободны в своих прогнозах. Наш выбор пал на мистера Воронова, которого я вам с удовольствием представляю. Он журналист-международник, обозреватель журнала «Внешняя политика». Но не только. Его биографии мог бы позавидовать не один из журналистов любой страны: мистер Воронов воевал, затем присутствовал на Потсдамской конференции, в качестве корреспондента побывал на корейской войне. В числе других журналистов он сопровождал мистера Брежнева во время его недавнего визита в Америку…

«Ах, черт побери! – мысленно воскликнул Воронов. – Значит, вчерашнее утверждение этого Фитцджералда, что он „наткнулся“ на меня случайно, чистая „липа“. Все знает обо мне. Но откуда, от кого?..»

Усилилось смутное подозрение, что дело здесь нечисто. Но камеры уже тихо жужжали, катушки магнитофонов крутились. Какой бы жест ни сделал сейчас Воронов, какое бы слово ни произнес – все равно это станет достоянием миллионной аудитории.

– Итак, наш первый вопрос, – сказал, обращаясь к Воронову, Фитцджералд. – Хотя Совещание еще не окончилось, сложилось ли у вас, мистер Воронов, вполне определенное мнение о нем? Каково оно? Каким вам представляется результат?

«Что ж, – обрадованно подумал Воронов, – такие вопросы естественны. Пока все идет нормально».

– Во-первых, – сказал он, – я считаю честью для себя выступить перед миллионной аудиторией западных телезрителей. Но, помня, что на телевидении главный враг для выступающего – это время, не стану терять его и начну прямо с существа дела. Итак, какими будут, с моей точки зрения, итоги Совещания? Попробую перечислить лишь некоторые. Признание нерушимости существующих европейских границ. Дополнение политической разрядки разрядкой военной. Сотрудничество в области экономики, торговли, культуры. Словом, это Совещание, как сказал в своем выступлении Леонид Брежнев, будет иметь всемирно-историческое значение. Он имел все основания для такого заявления.

Воронов сделал паузу, обвел взглядом своих оппонентов и увидел, что они согласно закивали головами.

– Мой американский коллега, – продолжал Воронов, – решил назвать здесь некоторые факты из моей скромной биографии и журналистской практики. В частности, связал мое имя с Потсдамской конференцией. Хочу уточнить: на самой конференции я не был, но в Потсдаме в то время находился в качестве журналиста.

– Вы видите прямую связь между Потсдамом и Хельсинки? – спросил англичанин.

– Прямую – нет. Но некоторую связь вижу.

– В чем?

– Ну, давайте вспомним, господа! Тридцать лет назад Европа еще лежала в руинах. Запах пороха еще отравлял воздух. Но великая победа Красной Армии и ее союзников над гитлеризмом уже предопределила возможность построения новой Европы, превращения ее в континент мира.

– Вы, кажется, влюблены в Потсдам? – не без иронии спросил голландец. – Это странно, для нас Потсдам – давно умершее и похороненное прошлое.

– Прошлое не умирает сэр, – отрезал Воронов. – И не проходит бесследно. Оно всегда с нами.