Иногда это чувство передавалось от остальных людей мира… То вдруг отец, играя с ним или напевая о кораблях и капитанах, сощурится, помолчит, поправит воротник детской распашонки и уйдет, покашливая, к себе за перегородку… А то вдруг нянька, отсидев с ним на скверике и завидев тучку, вздохнет и толкнет коляску к дому, на ходу обращаясь не то к нему, не то к таким же соседним нянькам: «Охо-хо, побежали от дождика, побежали, молочка неродного покушаем, сиротка ты мой маленький, охо-хо…»
Время, когда он научился подымать и держать голову на весу, совпало с другим новым настроением. Его стало подмывать желание беспокоить окружающих. Чаще и чаще устраивал капризы. Его нервировала возрастающая жара города. Его раздражало, как нянька увозит его со сквера домой, в прохладные белые стены. Даже человек правее люстры вызывал какую-то досаду: почему у него все время одна нога, куда спрятал другую, и чего ему приспичило скакать к люстре, а если решил скакать, то уж доскачи, а не мозоль тут глаза которую неделю!
Единственным утешением был отец. Пускай мотивы его песен были не очень точны, а слова непонятны, все равно и голос, и само присутствие отца действовали успокоительно. И даже не в песнях дело. Между отцом и сыном постепенно установился словно тайный заговор. Заговор справедливый и священный, судьба его – вечность. Нет вечности у большинства вещей на свете, но есть настоящие вечные дела – такие, как тайный заговор отца и сына.
И был день, когда ему исполнилось сколько-то месяцев. В честь этого события комната необычайно расширилась от шума голосов, непрерывного топтания многих неизвестных людей, громкой музыки и чужого смеха. Это было вечером, а днем его томила жара улицы, прохлада комнаты, нянька, человек и однообразие питания. Вечернее нашествие гостей ничуть не изменило его настроения, а тем, что отдалило от него отца, раздражало, не меньше, чем городская жара. Звенели бокалы, слышались выкрики, и деловая чепуха речей угнетала все ужаснее… Когда же он пытался уйти от этой муки в сон, за перегородкой прогрохотали стулья, и все гости во главе с отцом ринулись к его кроватке. Краешком глаза он неодобрительно просмотрел всю компанию. Страшная мысль поразила его: а вдруг это новое изменение режима дня?! А вдруг теперь каждый вечер это будет повторяться? Сытые, самоуверенные, самодовольные, они неприятно хохочут, они трогают его, мучат вниманием: «Ах, какой бутуз!», «Чудо, что за прелесть!», «Прелесть какая лапочка…» Что за «лапочка» такая, отец никогда не говорит сладких слов-пустышек. И вдруг – стоп! Так еще никто не смел его брать. Сильные руки и очень грустный взгляд. Решительная женщина… Приятно. И руки пахнут забытым ароматом… Вот это история. Да нет, совсем непохоже, просто красивая женщина, и отец на нее хорошо смотрит… Хоть бы подольше не выпускала, походила бы по комнате с ним на руках. Нет, положила на место, отец приказал. Как это грубо, какое ему дело… Все. Гости ушли за перегородку. А он так и не заснул. Чего ему стоило не зареветь, не устроить истерику, чтобы выгнать из дому всех крикунов, справляющих его личные сколько-то месяцев!… Какое отцу было дело, как это грубо – заставить красивую женщину положить ребенка в постель…
Человечек у люстры резко исчез вместе с люстрой и комнатой. Далеко-далеко утихали голоса людей. Замок щелкнул. Отец лег спать, даже не подойдя к нему. Полная тишина. Невыносимый день. Значит, все ясно. Начался новый режим, завтра опять случится ужасный вечер, и отцу снова будет не до него. А женщина больше не придет, ее отпугнул отец, хотя это грубо и никто об этом не просил.
Терпение лопнуло, и он закричал. Он не плакал, он именно кричал – настойчиво и гневно. Отец проснулся и понял, что это надолго. Поискал очки, включил настольную лампу и нетвердым шагом направился к сыну. Пододвинул поближе табурет и склонился над ним. Он стал кричать еще громче, не желая прислушиваться к уговорам отца, не замечая отцовской растерянности, разговорчивости, нетрезвости… «Извини, я не имел никакого… я тебе сейчас всю правду… Только не плачь, ты же знаешь, я не умею… Ради бога, послушай, малыш…» – доносилось до его слуха, он набирал дыхание и кричал еще сильней и безрассуднее. Отец совершенно растерялся, ему стало казаться, что вся улица, все предметы и даже образы ушедших гостей издают этот ровный, воющий, окаменевший в ушах звук. Горло работало бесперебойно, руки сына выбивались из-под пеленок, соска за соской вылетали за пределы кроватки, лицо раскраснелось, стало старчески морщинистым. Отец устал мычать и бороться, взял сына на руки и стал тупо трясти его, тоскливо уставясь в пространство. Очень хорошо, так вам всем и надо… И отцу, и гостям, и новому режиму, и няньке, и человечку с потолка, и даже матери, которой, может, и не было никогда, а просто померещилась, или это был первый вариант няньки, не устроивший отца…
Встряхнул его, как трясут яблоню. Он вздрогнул и замолчал и побледнел от невероятного испуга. Такого еще не бывало в его жизни. Усталые уши болезненно втянули тишину, и тишина пронзила душу током. Отец и сын впервые внимательно взглянули друг другу в глаза. Очки валялись на полу в компании отверженных сосок. Сын был поражен отцовским взглядом, отец был убит своей дикой выходкой. И вдруг что-то нарушилось в глазах отца. Среди громадных зрачков и ресниц заблестело, задвигалось лишнее и горячей влагой упало на ребячье лицо. Отец спрятал голову в руку, стонал и всхлипывал, а сын покорно лежал на коленях, боясь шевелиться и обратить внимание на себя, на эти обожженные щеки. Там остывало свидетельство его тяжкой провинности. Он посмел нарушить единственно святое и вечное – тайный заговор отца и сына, клятву верности и единства, изменить которой нельзя.
…Летнее солнце, яркое и доброе, пробуждало надежды на счастье, освещало бескрайние пути в любопытное будущее. Все вокруг были им чрезвычайно довольны – и отец, и нянька, и человечек – все вокруг. И он, которому так хорошо удалось восстановить мир в своем мире, решил однажды… заговорить. Пока что его лепет сумел перевести для себя один отец, который восторженно приветствовал конец столь длительного молчания. Сын, кажется, понял, что пора высказываться, пора выразить и свою точку зрения на интересную жизнь. Иногда казалось, что он не просто говорит, а напевает по-своему. О кораблях, о капитанах, о лягушках И скачущих человечках, о мужской дружбе и верности отцу.
