За пару летних месяцев Денис очень возмужал, превратился из нескладного отрока в мускулистого привлекательного юношу. Скучавший после отъезда Лаевского Тучин обрадовался возвращению друга. Обоим было что рассказать. Побежали на речку, последний раз в году искупаться накануне Спаса. Денис говорил о золотых куполах, чудотворных иконах, исцеляющих мощах. Смысл его слов ускользал от Тучина. Саша словно впервые увидел точеное, как античная статуя, тело Дениса, крепкие ноги и нежный пушок на щеках. В воде, будто ненароком, дотронулся. Показалось, что Денис ободряюще улыбнулся…

Закончилось дракой. Разъяренный Угаров надавал Саше тумаков, а потом горько зарыдал, упав в траву. Умолял Сашку уйти в монастырь. Мол, Господь милостив, жизнь впереди, и даже этот ужасный грех Тучин успеет искупить.

Александр ничего не понимал. Вроде вместе росли, читали одни книжки, играли в одни игры. Отчего они с Денисом такие разные?

Ни в какой монастырь Тучин не собирался. Разбуженные Лаевским страсти добавили в Сашин мир множество ярких красок, греховные наслаждения пробудили невероятное по силе вдохновение. Кисть словно сама рисовала! А вот святоша Денис, как и раньше, писал словно убогий ремесленник: скучно и совершенно неинтересно!

Барон между тем заканчивал свою речь:

– Пройдут годы. Я состарюсь, стану немощным, но до последнего вздоха буду помнить тебя, Яков! И настанет день, когда вечно молодым ты встретишь меня у ворот рая.

Все встали и, не чокаясь, выпили.

– А я вот жалею, что молодым не умер, – кокетливо сказал сосед-старичок. – Я-то в юности о-го-го был. Самому Господу приглянулся бы!

– Вы что, князь? – перебил его господин в потертом зеленом фраке, сидевший напротив Тучина. – Господа в бугры[3] записали?

– Куда ж еще? – удивился старичок. – Бог создал мужчин по образу своему и подобию. Вдумайтесь! Подобию! Это не мне юноши нравятся, а Господу. А я просто не противлюсь.

– Дьяволу вы не противитесь, князь! Господь совсем иное велел: «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь на них»[4].

– Ах! – жеманно махнул рукою старичок. – Не смешите! Господь это не нам, жидам, велел. И знаете почему?

– Ну-ка, ну-ка! Погромче, князь! Мы слушаем! – заинтересовался генерал.

– Кто жидовок видел – сам знает. Каждая пудов пять, а может, шесть. Волосы на голове зачем-то бреют. Да-с! А губы – нет! Усы у них, как у гусар. Представляете? Жиды-мужчины даже для продолжения рода с ними не хотят. Вот Бог и повелел: «Плодитесь, жиды, и размножайтесь», – а чтоб никто не манкировал, запретил горемычным мужеложство.

– Вы князь, мало, что грешник… – сурово начал господин напротив.

– Я грешник? – искренне удивился старичок князь. – Господа! Вы слышите? Мы с вами грешники, а граф Ухтомцев – праведник. Непонятно только, как он за этот стол попал!

– Тут что? Одни бугры? – тихо спросил Тучин Лаевского.

– Ну да! А ты не понял?

– Я тоже грешник! – ответил старичку князю граф Ухтомцев. – Но не богохульник. Свои мерзости на Господа не сваливаю. В грехах своих сам виноват. Дьявол меня искушает, а я противостоять не могу. И у врачей лечился, и в монастыре обет давал. Два года потом держался, но дьявол не отступал: искушал меня, соблазнял. Еду с кучером в присутственное место, а о делах думать не могу. Только о кучере. Лакей суп подаст, а я супа не хочу, только лакея. И не выдержал, нарушил обет. За это меня Господь и на этом свете покарал – без средств я, господа, остался, знаете, наверное, сюда к вам пешком пришел, а уж на небесах даже представить не могу, какая участь ждет. Гореть мне в сере, как жителям Содома!

– Жителей Содома Господь не за мужеложство наказал, не передергивайте, – не сдавался старичок, – а за то, что ангелов хотели употребить. Еще раз повторюсь, граф, хотите соблюдать жидовские заповеди – пожалуйста. Можете прямо здесь начать! Скиньте ветчинку с тарелочки! И осетринку следом. Не положено жидам! А на балах у дам интересуйтесь: нет ли у них сегодня течки? Жидам текущих сучек касаться ни в коем случае нельзя! Хе-хе… А мне пожайлуста! Меня Иисус от законов жидовских избавил.

– Это тайное общество? – тихо спросил Тучин кузена.

– С ума сошел? Нет, конечно! Якова собрались помянуть. Свои кругом. Такова традиция. Когда Костя скончался, я тоже всех приглашал. На сорок дней!

На лице Владимира промелькнула грустная тень. Поручик Константин Ярош последние два года был его пассией и даже жил в доме Лаевских. Весной поехал навестить родителей в имение, там внезапно заболел и умер.

– А с месяц назад Верхотурова поминали, – продолжил мартиролог Лаевский. – Из окна выкинулся. Загадочная история. Теперь вот Яков…

– А почему вход по паролю?

– Чтобы лишний никто не приперся. Сам видишь, люди не простые. Сенаторы, товарищи министров, члены Государственного совета. Многие скрывают, что содомиты.

Философский спор между князем и графом прервался – немолодой одутловатый поэт с цветком в петлице читал ужасно длинное стихотворение памяти трагически погибшего. Барон Баумгартен всхлипывал.

– А на этих встречах вы только ужинаете? Или… – Тучин сделал игривый жест. Он уже поймал множество томных взглядов, а председательствующий генерал даже пару раз подмигнул ему.

– Рехнулся? – разозлился Лаевский. – Тебе что тут? Древний Рим?

– А генерал что за птица?

– Ты что? Не узнал?

Тучин помотал головой; откуда ему, провинциалу, знать в лицо петербургскую знать? Поэт от громкой декламации перешел к еле слышной, поэтому имя генерала Лаевский прошептал Саше на ухо.

– Врешь! – вздрогнув от неожиданности, выкрикнул юный художник. Любители поэзии недовольно зашикали. – Не может быть!

– Тише! Еще как может! Говорят, его предок с дружком Алексашкой такое вытворяли…

– Сплетни!

– Не сплетни! Я слышал, в архивах и документы есть, только они секретные!

Поэт закончил, все бурно зааплодировали, а Баумгартен подошел и крепко обнял стихоплета.

– Ну, дела! – помотал головой Тучин. – А император? Он тоже?..

– Тише ты! Нет, конечно! И не одобряет.

– А?.. – Александр показал глазами на генерала.

Лаевский развел руками:

– Великий князь своих склонностей не афиширует. Развлекается обычно с подчиненными.

– Олухи царя небесного! – Дашкин распекал трех мальчишек. – Дармоеды! Почему упустили?

– Так мы своим ходом, а он на лошадях!

– Кто он? – Дашкин схватил за ухо сына кучера, старшего в компании. – В экипаже женщина сидела!

– Так одно на лошадях! А мы пехом! Не догнать!

– Еще до поворота отстали! – грустно сказал дворников сын. – Пока добежали, и след простыл.

Князь оттаскал и этого за ухо. Пребывал Дашкин в самом поганом расположении духа и ярость сдерживать не пытался: княгиня к ужину не вышла, передала через горничную, что голова болит. Князь попытался навестить супругу, чтобы про черновик выспросить, но в аудиенции ему было отказано.

– Надо бегать больше. Разжирели, дармоеды.

Невиновность мальчишек была очевидной, но князь, аки Навуходоносор, готов был троицу сжечь[5].

– Вот Моська без труда лошадей догнала. А мы не собаки! – подал голос третий отрок, кухаркин сын. Его князь схватил за грудки, поднял и потряс:

– Не собаки, говоришь?

– Моська смышленая! – тонким голосочком пискнул мальчишка. – Я ей приказал догнать. Она все понимает!

– Что за Моська?

– Собачка! Вы разве не видели? Мы с ней играли!

– Вот и доигрались! – Князь выпустил кухаркиного выродка и влепил ему затрещину.

– Вы ж сами велели! – захныкал тот. – Чтоб нас не приметили. А Моська домой не вернулась. Значит, выследила. Сидит, караулит. Нас ждет.

– Так какого лешего сюда явились?

– Покушать… – простодушно ответил сын кучера.