Длились ночи. Под шум ветров Ос раскладывал строки, воспевая удачу на острие гарпуна и прелесть розовых щек рыбачек. Время шло, и стихи перестали умещаться в тетради. На исходе весны Ос пришел говорить в «Кабестан». …И никто его не услышал. Моряки пожимали плечами, служанки хихикали, старый Бу недовольно тер кружки, а после шепнул, мол, шел бы ты прочь, приятель. Ос метался и пробовал снова — в ресторации, в «Бочке», на рыночной площади — без толку. Наконец, обозленный и трезвый, он по новой сказал в «Кабестане» балладу на смерть Астьольда — и добыл себе ужин, выпивку и восторг ненасытной публики. Оборотный знак дара — говоришь только то, во что веришь.

Вторая баллада сложилась в тот день, когда на глазах у Оса китиха утопила гарпунерскую шкуну. Третья — после очередной облавы… Когда штабс-поручик из благородных пришел к верному стихоплету, Оса уже узнавали в доках.

Нужно было сказать о любви. Сказать так, чтобы девушка поняла и поверила. Офицерик был узкоплеч, собой нежен, но мужской красоты не лишен — удивительно даже, что он предпочел балладу для объяснения. Впрочем, им, богачам, видней. Ос решил посмотреть на девицу прежде, чем написать. Посмотреть любопытства ради. Молодые аристократки обычно не посещали порт.

Штабс-поручик провел его в парк — у семейства прекрасной возлюбленной был трехступенчатый титул, дворец и усадьба в пригороде. И в положенный час под яблони вышла девушка в белом. Невесомый ворох пышного платья, паутинка вуали на россыпи светлых кудрей, кружево тонких перчаток, гладкая кожа туфельки. Шаг упруг, взгляд спокоен и прост, на руках — маленькая собачка.

Штабс-поручик так ничего и не понял — прочтя стих с листа, он нашел строки великолепно верными и устроил приглашение «на десерт» — скрасить отдых богатым дачникам. Ос явился не вовремя, был небрежен в одежде и речи, искушая хозяйскую вежливость. А конфуз получился под вечер. Ос читал. Публика млела. Куда там салонным твердилам — в зале шумели волны, клубились тучи, дикари совершали молитву у первых в мире костров… Вдруг на зеленой спине портьеры все узрели обнаженную деву, выступающую из пены. И узнали ее в лицо.

Было шумно. Отец девицы хватался за пистолет, неудачливый кавалер рвался придушить словоплета, кто-то бежал в участок, кто-то звал слуг на помощь. Ос едва успел выйти через балкон.

Он искал потом встречи с Анной, надеясь хоть издали увидать недоступную белокурую прелесть — тщетно. Избегая позора, семья подалась на курорты, дачу продали. На самого же Оса подали в розыск — «за покушение, оскорбление и попрание». Много лет спустя Ос смеялся, просматривая досье. А тогда — от плетей и каторги его выручила война. Подготовлявшаяся давно, она грянула неожиданно.

Еще вечер казался спокойным, по-осеннему сладким и томным, в парках играли вальсы и кружились с отпускниками девчонки в зеленых платьях. А утром город проснулся от согласного стука сапог о булыжники мостовых. Газеты кричали голосами портовых мальчишек: «Мобилизация! Оккупация! Интервенция!» «И я… и я…» — откликалось эхо, но кто ж его будет слушать.

Боевые суда, ощетинившись дулами пушек, ползли из залива прочь. На городских рынках втридорога продавали гнилую конину и вонючее мясо морских быков. В доках сновали крысы. Ос попал под облаву случайно — и это его спасло. Трущобы были обречены. А его с разношерстной толпой таких же везунчиков ожидала казарма.

Их затолкали в пустой пакгауз, посчитали по головам и заперли, даже воды не дали. Один старик отдал концы ночью, юнгу и двух матросов успели выкупить, всех кривых и безногих посчитали негодными к службе. Остальных записали, обрили, раздали по плашке хлеба и бестолковой колонной погнали в порт. Черный рот «Виолетты» высунул язык трапа, людское стадо сгрузили в трюм, и путешествие началось.

Самым мерзким казалось ощущение близости других тел — их тепло, вонь и грязь. Ос за годы бездомья привык быть один. А фронта он не боялся — висельник не утонет. Вокруг ругались, молились, плакали и хрипели во сне. Ос же грезил о будущих подвигах, прошлых встречах и могуществе вод вокруг. Слова бились в его голове, но говорить было нельзя. Либо пристрелят, либо отправят к вербовщикам, после чего опять же пристрелят — за неспособность. Второго одаренного из набора, — слабоумного юношу-предсказателя, офицеры отселили в отдельный угол. Бедолагу кормили объедками со стола и били за каждый срыв провидения.

…Новобранцев доставили в город-крепость на острове в Сером море. Сосны, желтый песок, едкий запах пороха и железа. Смрад казармы, муштра, побои. Усталость. Первый год Ос не помнил — он почти разучился думать.

Сил едва хватало вставать и делать, что говорят: маршировать, колоть, целиться, чистить, драить, стирать и жечь. Во время еды Ос мечтал о сне, во сне видел еду. Он был болен, хромал, кашлял, сплевывал кровь — и поэтому жил. Раз за разом сменялись учебные роты, а Ос все топтал казарму — чистил рыбу, мел плац, полировал стволы громоздких чугунных пушек. Со временем он стал различать орудия — по оттенку звона металла, по отметинам пороха, по царапинам шрамов на черных дулах. И полет снаряда казался Осу подобным запредельной свободе движения мысли вне.

Терпеливым старанием он глянулся пушкарям. Был оставлен при батарее, потихоньку отъелся, окреп. Появились силы для наблюдений. Жизнь блестела и колыхалась, как подпорченный студень. Сомнительные победы первых недель войны сменились вялыми поражениями. Имперцы продвигались к столице. В городах пахло голодом. По деревням угоняли в леса скотину и прятали хлеб. Крепость трясло в ознобе. Каждый день на плацу кого-то пороли или ставили в кандалы. Унтер Крукс пристрелил новобранца «за дерзость». Приближалась весна.

С южным ветром принесло горсти слухов о будущей битве — двум эскадрам надлежало столкнуться во славу тронов. Эта схватка, похоже, решала исход войны. Слабоумный крепостной предсказатель твердил, что все кончится поражением, но не мог назвать имени победителя. Ожидание длилось. Как-то за полночь бедолага влез на крышу казармы и заблажил в голос. Мол, эскадры сошлись, но не стали биться, моряки побратались кровью и теперь возвращаются, дабы переменить и законы и власти. Смерть хижинам, война дворцам, горе кормящим грудью… И дальше вовсе уж неподобное. Ретивый капрал снял пророка с одного выстрела, за что был тем же утром пущен в расход.

Ос тоже ждал. Он почуял бурю. Все вокруг: злая ругань голодных солдат, брань чинов, блестящие ножны парадных кортиков, даже раннее лето, поразительно щедрое на красоту и тепло — все подряд раздражало отвыкшее сердце. Дар стучался в ушах — так, наверное, бьется ребенок в чреве, почуяв приближение родов. Ос понял, что не удержится, и жил жадно. День прорыва беды грозил гибелью, вряд ли преодолимой.

Их подняли посреди ночи. Взбунтовавшийся флот приближался к берегам острова — в крепости был уголь, была вода и — главное — были снаряды, много снарядов для ненасытных пушек. А приказ из Столицы гнал офицеров — любой ценой задержать.

…Шел туман. От промозглой влаги скрипело и пахло ржавью простуженное железо. Пушкари в боевом порядке навытяжку мерзли на бастионе. Ос смотрел, щурясь, как расхаживает вдоль орудий одышливый капитан, как дрожит жилка на его плохо бритой щеке, как томительно медленно оседают на гладком дуле капельки мутной испарины. Вдруг ударил ветер. Туман разорвало в клочья. Заблестели под солнцем бронированные борта. Бунтовщики приближались к гавани.

«Батарея, готовьсь!» — капитан прыжком поднялся на бруствер. «Целься!» Рявкнуть «Пли!» офицер не успел — Ос столкнул его в море. И, не дожидаясь пули, заговорил — во весь дар, во всю мощь обреченной глотки: