– Можете снять наручники, – сказал нам Волк Ларсен вечером, когда мы стояли у его койки, обсуждая, как нам с ним быть. – Это совершенно безопасно – я ведь паралитик. Теперь остается только ждать пролежней.
Он опять криво усмехнулся, и глаза Мод расширились от ужаса; она невольно отвернулась.
– А вы знаете, что улыбка у вас кривая? – спросил я его, думая о том, что ей придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от этого неприятного зрелища.
– В таком случае я перестану улыбаться, – хладнокровно заявил он. – Я и сам думал сегодня, что не все ладно. Правая щека словно окаменела. Да, уже три дня, как начали появляться эти признаки, – правая сторона временами как бы засыпала – то нога, то рука.
– Значит, улыбка у меня кривая? – спросил он, помолчав. – Ну что ж, отныне прошу считать, что я улыбаюсь внутренне, – в душе, если вам угодно, в душе! Учтите, что я и сейчас улыбаюсь.
И несколько минут он лежал молча, довольный своей мрачной выдумкой.
Характер его ничуть не изменился. Это был все тот же неукротимый, страшный Волк Ларсен, заключенный как в темнице, в своей омертвевшей плоти, которая была когда-то такой великолепной и несокрушимой. Теперь она превратилась в оковы и замкнула его душу в молчание и мрак, отгородив его от мира, который был для него ареной столь бурной деятельности. Никогда больше не придется ему спрягать на все лады глагол «делать». «Быть» – вот все, что ему осталось. А ведь именно так он и определял понятие «смерти» – «быть», то есть существовать, но вне движения; замышлять, но не исполнять; думать, рассуждать и в этом оставаться таким же живым, как вчера, но плотью – мертвым, безнадежно мертвым.
А мы с Мод, хоть я и снял с него наручники, никак не могли привыкнуть к его новому состоянию. Наше сознание отказывалось принять его. Для нас он оставался полным скрытых возможностей. Нам казалось, что в любую минуту он может вырваться из оков плоти, подняться над нею и сотворить что-то ужасное. Столько натерпелись мы от этого человека, что даже теперь ни на секунду не могли избавиться от внутреннего беспокойства.
Мне удалось разрешить задачу, вставшую передо мной, когда стрела оказалась слишком короткой. Изготовив новые хват-тали, я перетянул нижний конец фок-мачты через планшир, а затем опустил мачту на палубу, после чего при помощи стрелы поднял на борт грота-гик. Он был длиной в сорок футов, и этого оказалось достаточно, чтобы поднять и установить мачту. При помощи вспомогательных талей, которые я прикрепил к стреле, я поднял гик почти в вертикальное положение, а потом упер его пяткой в палубу и закрепил толстыми колодками. Обыкновенный блок, который был у меня на стреле, я прикрепил к ноку гика. Таким образом, взяв ходовой конец талей на брашпиль, я мог по желанию поднимать и опускать нок гика, причем пятка его оставалась неподвижной, и при помощи оттяжек придавать ему наклон вправо или влево. К ноку гика я прикрепил также и подъемные тали, а когда все приспособление было закончено, поразился сам, как много оно мне дало.
Два дня ушло у меня на то, чтобы справиться с этим делом, и только на третий день утром я смог приподнять фок-мачту над палубой и принялся обтесывать ее нижний конец, чтобы придать ему нужную форму – соответственно степсу в трюме. Плотником я оказался и вовсе никудышным. Я пилил, рубил и обтесывал неподатливое дерево, пока в конце концов оно не приобрело такой вид, словно его обгрызла какая-то гигантская крыса. Но того, что мне было нужно, я все же достиг.
– Годится, я уверен, что годится! – воскликнул я.
– Вы знаете, что доктор Джордан считает пробным камнем для всякой истины? – спросила Мод.
Я покачал головой и перестал извлекать залетевшие мне за ворот стружки.
– Пробным камнем является вопрос: «Можем ли мы заставить эту истину служить нам? Можем ли мы доверить ей свою жизнь?»
– Он ваш любимец, – заметил я.
– Когда я разрушила свой старый пантеон, выбросила из него Наполеона, Цезаря и еще кое-кого и принялась создавать себе новый, – серьезно промолвила она, – то первое место занял в нем доктор Джордан.
– Герой вполне современный!
– То, что он принадлежит современности, только делает его более великим, – сказала она. – Разве могут герои старого мира сравниться с нашими?
Я кивнул. У нас с Мод было так много общего, что между нами редко возникали споры. Мы с ней сходились в главном – в нашем мировоззрении, в отношении к жизни.
– Для двух критиков мы поразительно легко находим общий язык, – рассмеялся я.
– Для корабельного мастера и подмастерья – тоже, – пошутила она.
Мы не часто шутили и смеялись в те дни – слишком были мы поглощены нашим тяжелым, упорным трудом и пришиблены страшным зрелищем постепенного умирания Волка Ларсена.
У него повторился удар. Он потерял речь, вернее, начал терять ее. Теперь он владел ею лишь по временам. По его собственному выражению, у него, как на фондовой бирже, «телеграфный аппарат» был то включен, то выключен. Когда «аппарат» был включен, Ларсен разговаривал, как обычно, только более медленно и как-то затрудненно. А потом речь внезапно покидала его, – порой прежде, чем он успевал закончить фразу, – и ему часами приходилось ждать, пока прерванный контакт не восстановится. Он жаловался на сильную головную боль и заранее придумал особую форму связи на случай, если совершенно лишится речи: один нажим пальцев обозначал «да», а два нажима – «нет». И сказал он нам об этом как раз вовремя, так как в тот же вечер окончательно потерял речь. С тех пор на наши вопросы он отвечал нажимом пальцев, а когда ему самому хотелось что-нибудь сказать, довольно разборчиво царапал левой рукой на листке бумаги.
Наступила жестокая зима. Шторм следовал за штормом– со снегом, с дождем, с ледяной крупой. Котики отправились в свое дальнее путешествие на юг, и. лежбище опустело. Я работал не покладая рук. В любую непогоду, невзирая на ветер, который особенно мешал работе, я оставался на палубе с рассвета и дотемна, и дело заметно шло на лад.
В свое время я допустил ошибку, когда установил стрелу, не прикрепив к ней оттяжки, и тогда мне пришлось взбираться на нее. Теперь я извлек из этого урок и заранее прикрепил снасти – штаги, гафель-гардель и дирикфал – к верхушке фок-мачты. Но, как всегда, я потратил на эту работу больше времени, чем предполагал, – у меня ушло на нее целых два дня. А ведь еще столько дела было впереди! Паруса, например, в сущности, необходимо было изготовить заново.
Пока я трудился над оснасткой фок-мачты, Мод сшивала паруса, причем в любую минуту с готовностью бросала свое занятие и спешила мне на помощь, если я не мог справиться один. Парусина была твердая и тяжелая, и Мод пользовалась настоящим матросским гардаманом и трехгранной парусной иглой. Руки у нее очень скоро покрылись волдырями, но она стойко продолжала свою работу, – а ведь ей приходилось еще стряпать и ухаживать за больным!
– Долой суеверия! – сказал я в пятницу утром. – Будем ставить мачту сегодня!
Все подготовительные работы были закончены. Взяв тали гика на брашпиль, я поднял мачту так, что она отделилась от палубы. Затем, закрепив эти тали, я взял на брашпиль тали стрелы, прикрепленные к ноку гика, и несколькими поворотами рукоятки привел мачту в вертикальное положение над палубой.
Мод – как только я освободил ее от обязанности держать сходящий с барабана конец – захлопала в ладоши и закричала:
– Годится! Годится! Мы доверим ей свою жизнь!
Но лицо ее тут же омрачилось.
– А ведь мачта не над отверстием, – сказала она. – Неужели вам придется опять начинать все сызнова?
Я снисходительно улыбнулся и, подправив одну из оттяжек гика и подтянув другую, подвел мачту к центру палубы. И все-таки она висела еще не точно над отверстием. Лицо Мод опять вытянулось, а я снова снисходительно улыбнулся и, маневрируя талями гика и стрелы, подтянул мачту прямо к отверстию в палубе. После этого я подробно объяснил Мод, как опускать мачту, а сам спустился в трюм к степсу, установленному на дне шхуны.
