VII

Тобиас посмотрел склянку на свет. И ужаснулся. Жидкости оставалось совсем чуть-чуть, с палец. Невыразимый страх впился ему в затылок… Кокаина нет больше!…

А день поднимался: ненавистный день, что погонит его к людям, которые сплошь его враги и которых он безмерно боится. Он ворочался с боку на бок, в тупом отчаянии. Голова от этого страха раскалялась все больше. Жаркая ярость довела его до того, что он сделал себе еще две инъекции. Остаток из склянки выпил. Полость рта была бесчувственной, как бархат: словно ее покрывал ворс. Тобиас засунул в рот палец - глубоко-глубоко, до самой глотки.

Теперь, в самом деле, пришла беда! Что же теперь делать? Что ему время, что ему жизнь - если нет яда, которого требуют тело и душа, которого жаждет все его естество?

Забыт страх перед взломщиками и полицейскими, померкла даже ужасная перспектива психушки! Только одно переполняет его сейчас, одно выжигает изнутри: это непреклонное, неумолимое, необоримое, метафизически-непостижимое влечение - желание раздобыть яд, который означает для него дыхание и жизнь, воздух и питье, бытие и время!

Трясущимися руками зажег он свечу. Он хотел убедиться наверняка, что в склянке больше ничего нет. Хотя он только что, буквально секунду назад, выпил ее содержимое, желание бессмысленно побеждало логику: в склянке должно, должно оставаться еще хоть что-то! Или, быть может, накануне вечером он купил два флакона, и просто забыл об этом? Или где-то здесь в комнате стоит флакон, спрятанный с прошлого раза?

Он поднес склянку к пламени свечи. Нет, нет, нет! Внутри пусто! Он перевернул ее, просунул язык в горлышко. Ничего!

Тут словно грянул далекий гром, заполнивший комнату грохотом, и красным полыхнуло в окно. День мощно набухал и глухо на него злился.

Он встал с кровати и - ползая на коленях, пачкаясь собственной кровью, закапавшей пол - принялся обыскивать помещение. Зрению он не доверял. Ощупывал каждый предмет, брал его в руки и подносил к глазам. Не это ли бутылочка с кокаином… или вон то… вон то? Где гарантия, что глаза не обманывают? В самом ли деле предмет, похожий на шлепанец, есть шлепанец и только? Как бы это проверить?

Ах, сколько ни искал, он ничего не нашел!

В нижнем ящике комода (до которого добрался, ползая по полу) Тобиас нащупал револьвер и сколько-то патронов. И то и другое он положил на стул. Но теней уже не было видно.

Окна приятно окрасились в нежно-розовый цвет, из этой розовости с величавым достоинством поднимался молодой летний день, ясный и безмятежный. Тут милые пташки снова защебетали, радуясь свету.

VIII

Тобиас поднялся и подошел к окну. Безмолвно стоял он, озаряемый мощным светом, который сам рождал себя на востоке и обрушивался на него - на обезображенное, кровоточащее тело, сейчас бессознательно подставлявшее себя под небесные лучи, купавшееся в них. Тобиас отворил окно и вздрогнул, когда его обдало свежим ветром.

Марион, золотой ангел, крепко спала. Тобиас прошел в ванную - она располагалась рядом - и напустил в ванну теплой воды. Обмыл свои раны и все тело, нервно вздрагивавшее, когда к нему прикасались руки. Затем надел окровавленную рубашку и все прочее. Маленький будильник показывал без чегото семь.

Тобиас подошел к Марион и долго смотрел на спящую. Потом, наклонившись, поцеловал ее в лоб. Она проснулась.

- Марион, - сказал он, - мне пора. Нет ли у тебя куска хлеба? Очень есть хочется.

- Погоди-ка, - откликнулась та, - я встану и что-нибудь приготовлю.

Он отошел за ширму и присел на свою постель. Большие пятна крови остались на подушке и скомканных простынях,

валявшихся на кровати и на полу. На стуле рядом с кроватью Тобиас увидел револьвер. Он зарядил шесть лож барабана и сунул оружие в карман.

Он был совершенно спокоен, но бесконечно устал. Марион оделась и прошла в кухонную нишу, чтобы на газовой плите приготовить суп.

Тобиас молча смотрел через окно на пригородные пустыри.

Здесь еще шло строительство. Тянулись земельные участки, обнесенные проволочной сеткой и поросшие грязной травой. Асфальтированные улицы, на которых пока не было домов, пересекались и уходили вдаль, исчезая в блеске утреннего солнца. Птицы нежно пели. Небо, глубокого синего оттенка, посылало мягкие дуновения. Отара кудлатых облаков медленно брела по лазурному лугу.

Марион принесла суп, густой и наваристый; Тобиас выхлебал его в мгновение ока. Несколько ломтиков черствого хлеба, принесенных девушкой, он тоже съел. Как всегда, когда прекращалось воздействие кокаиновой отравы на желудок, Тобиаса мучили волчий аппетит и жажда. Он съел две полные тарелки супа. Марион была приветлива и добра, даже болтала с ним. Она не просила его отказаться от кокаина. Знала, что такие просьбы бесполезны.

В нем жила огромная благодарность к этому доброму созданию, единственному человеку, который не оттолкнул его - отщепенца, не имеющего друзей, с отвращением извергаемого всяким домом, как извергают блевотину.

- Деньги у тебя есть? - спросила Марион. Он отрицательно качнул головой.

- У меня осталась последняя марка, я могу дать тебе из нее пятьдесят пфеннигов. И вот еще: пищевые талоны Народной кухни.

Она отдала их ему.

Тут он уронил голову на стол и заплакал. Рыдание само прорвалось из груди. Он схватил нежную девичью руку и прижался к ней своим безумным лицом. Рука повлажнела от слез. Марион тихо гладила его по волосам:

- Бедный Тобиас!

IX

Он еще немного посидел у нее. Затем решительно схватил свою шляпу, поцеловал на прощание руку Марион и удалился.

Он принял меры, чтобы на лестнице не попасться никому на глаза. Странно было спускаться там, где еще недавно к нему приставали призраки. Он чувствовал во рту неприятный привкус.

Внизу, у подъезда, его приветствовало ясное и радостное солнечное сияние.

Тобиас решил погулять по окрестностям, бесцельно бродил по пустынным улицам. В этот ранний утренний час прохожие попадались редко.

Колокола близлежащих церквей начали раскачиваться; протяжный, далеко слышный звон разливался в воздухе - таком прозрачном и свежем, какой Тобиасу еще не доводилось вдыхать.

Тобиас брел от одной живописной площади к другой и дивился разноцветным домам, которые с непостижимым спокойствием - словно точеные шахматные фигуры - тянулись в это наполненное песнопением небо. Было воскресенье. Маленькие серебристые облака медленно плыли по вышнему синему морю и скапливались в гавани горизонта.

Тобиас вышел к Императорской аллее.

Трамваи, позвякивая и громыхая, проносились мимо: их затягивал вихрь жизни, движения.

На площади Фридриха Вильгельма Тобиас обошел вокруг красной церкви. Ему хотелось войти туда. Но, приблизившись к входу, он почувствовал, что внутри есть люди.

И его снова охватила эта угрюмая робость, этот порожденный ночными муками страх, который гнал его ото всех накрытых столов, ото всех людей и из всех помещений.

Нет для него выхода!

Он остановился и разжал ладонь. Рассматривал ее долго и в глубокой задумчивости. Затем оглядел свой грязный костюм, стоптанные сапоги. На рукавах светлого пиджака проступили пятна крови, и на брюках тоже остались ее следы.

Когда за спиной у него зазвучали шаги, он вздрогнул.

Это был священник, идущий в церковь.

Тобиас медленно двинулся дальше по аллее, вдоль палисадников.

На каком- то балкончике завтракали отец, мать и дети. Раздался веселый смех. Тобиас украдкой взглянул на смеющихся. В нем снова шевельнулся голод.