Теперь он почувствовал себя свободно и легко, настроился на игру - этакий юный бог!

Он, сияя, вернулся в кафе и улыбнулся молодым женщинам, окинул надменным взглядом их кавалеров. Стоит ему захотеть, и он, как божественный Икар, улыбаясь, воспарит к потолку, с песней выскользнет из окна над полосатой маркизой и, закружившись, взлетит к шелестящим звездам…

II

Упругим шагом вошел он в зал и подсел к освещенному мраморному столу, к беседующим дамам и господам. Он попросил кельнера принести ему терпкую папиросу - верную спутницу в печали и радости - и закурил.

Но, взглянув вверх, он увидел за струей благовонного дыма, выталкиваемого его ртом, грозную ночь: его ночь, ту, что ударом черного кулака разбивает такие краткие мгновения радостного дурмана и сама безжалостно придвигается к нему с новым дурманом-мукою - песнь о котором, до бесконечности растянутая, с этого мгновения будет вливаться в его, Тобиаса, уши.

Почему так исказились лица сидящих напротив - лица, только что улыбавшиеся? Что означают косые взгляды, которые эти люди бросают на него, а потом многозначительно переглядываются?

Вот они уже склонились друг к другу и шепчутся…

Он напряженно вслушивался… И тут, не оно ли тут прозвучало? Разве он не расслышал отчетливо то самое, то фатальное слово, которое исполинской аркой перекинулось над его ночами и (будучи, как ясно уже по звуку, безжалостной машиной) медленно его расчленяло:

- Кокаин!… Ко-ка-ин!

Оно отсекает от него кусок за куском, пока - когда-нибудь, скоро - не изничтожит совсем.

Вот, тот господин (…ужас бледной тенью метнулся в глазах Тобиаса…) совершенно отчетливо - невероятно тихо, но внятно - произнес:

- Эта скотина каждый вечер накачивается кокаином! Ох, тут-то сердце и заколотилось барабанной дробью, тут

спазмом стиснуло холодную глотку, тут чья-то призрачная рука прошлась по всколыхнувшимся волосам, и сразу вдоль позвоночника выступил холодный пот.

Встать! И вон отсюда! Уже в воздухе засвистела огромная плеть, в воздухе над его головой. Что-то щелкнуло и громко прихлопнуло. Он, дрожа, рассчитался с кельнером; поднялся, шатаясь, словно паралитик; и - рванул, рванул прочь из этого дьявольского котла.

На бегу оглянувшись, он успел заметить, что уже привлек к себе внимание публики. Люди хохотали, указывали на него пальцем.

Какой- то тучный господин с апоплексически-красным лицом раскатисто хохотал, бил себя по ляжкам и так откидывался назад, что красная голова, казалось, вот-вот отломится, покатится за спинку стула. Мерзость! Вращающаяся дверь выплюнула Тобиаса на улицу.

Однако и здесь он не нашел покоя.

Прохожие замедляли шаги и глазели на него. Гуляющие качали головами и простодушно ждали, пока он подойдет ближе, чтобы получше его рассмотреть. Здесь он оставаться не мог!

Он поспешил по Иоахимшталерштрассе к вокзалу, жался к стенам домов: пугаясь, как затравленный зверь, каждого луча света, падающего из-за ставни.

И что же ему остается в столь бедственном положении, когда сам Господь насмешливо прикрикивает на него из-за ночных туч, а архангелы потрясают железными кулачищами так, что дребезжат оконные стекла? Что ему остается, кроме благословенного яда, припрятанного в кармане?

Слезы уже комом стояли в горле, когда он исчез в здании вокзала. Вновь он свернул к уборным - он, гадкая подвальная мокрица, завсегдатай отхожих мест.

Тут- то, как милые пташки в сумерках, и засвистели в свои свистки вокзальные служащие; ах, тут с шумом распахнулись окошечки билетных касс, и все головы повернулись вслед этом)' -по всей видимости - пьянчужке, который нетвердым шагом поспешал к уборным.

В кабинке он заперся на задвижку. Разве это жизнь? Сволочная жизнь! Ты, ненавистно-любимый яд, Кокаин, Кокаин (…машина вновь заработала: клик-клак, клик-клак: отсекая очередной кусок плоти…).

Наверху прогрохотал поезд (…наверняка, подумал Тобиас, экспресс на Ривьеру; дело известное: синее море, порхающие голуби, сосны и апельсиновые рощи, блаженная гора Санта-Маргерита…); и он сделал себе еще две инъекции, по одной в каждое бедро.

Это мгновенно принесло облегчение:…Ривьера, думал Тобиас, Ривьера, Санта-Маргерита…

Затем он решил помолиться, забормотал: Дорогой Господь Бог, Ваше Святое Превосходительство, сделай так, чтобы я безболезненно издох еще до следующего укола!

Пока он покидал гигиенический отсек вокзала, какой-то шум, как ему показалось, сотряс гигантское сводчатое помещение. Часы на стене грозили воздетым пальцем: полночь!

В зале ожидания царила неслыханная суета. Визжание сатанинских орд врывалось в уши Тобиаса, который проталкивался сквозь (примерещившиеся ему) толпы народа, сгорая от стыда, словно был голый.

Неужели всем этим злопыхателям нечего больше делать, кроме как подстерегать его, выстроившись ночью на вокзале, чтобы всласть насладиться любимым зрелищем: как он - кокаинист с кровоточащими ранами, к которым присохла рубаха, - выползает из своей клоаки на свет божий? Да будьте вы прокляты! Будь проклят его светлый костюм…

Вот: уж не пятна ли это крови?

Тобиас послюнил кончики пальцев и попытался оттереть пятна.

На выходе он уже хотел было кинуться в уличный прибой, но внезапно передумал и спрятался под железнодорожным виадуком.

III

Две дамы стояли на углу, напротив выхода из вокзала. Тобиас, задыхаясь, взглянул в их сторону: ох, а этих-то как сюда занесло?

Его мать и сестра. Но разве они не в Кельне?

Конечно, они должны быть в Кельне! Но кто знает? Быть может, господин начальник вокзала вызвал их телеграммой в Берлин, чтобы мать полюбовалась на своего сыночка, сестра - на брата, чтобы обе могли поприсутствовать на спектакле, которым ежевечерне наслаждается публика на вокзале "З.Берлин"; спектакль этот интереснее и дешевле, нежели те, что идут в театре "Паласт", или антреприза Нельсона: он представляет собой забавную трагикомедию под названием "Принц клоаки, или Боже май! Боже мой! для чего Ты меня оставил1? ".

Они стояли на углу, в резком свете голубоватых дуговых ламп. Платья колыхались. Слышался треск, словно стучали их кости. Или то его кости? Колени у него дрожали. Руки тоже. Такие тонкие руки! Если посмотреть сквозь растопыренные пальцы, можно увидеть огоньки хаотично качающихся холодных лун, которые тихо отскакивают от черных столбов и разбиваются об асфальт.

1. Евангелие от Марка. 15:84.

Как неподвижно стоят обе женские фигуры. Ах, он догадался!… Они только притворяются равнодушными, а сами не спускают с него глаз!…

Белокурая сестричка, голубка Доц, почему ты не оставишь меня в покое? И вы, госпожа Ш., Эвелина или Эрнестина с труднопроизносимой фамилией… Вы, дорогая матушка, как?… Снова меня преследуете? И отважились на такой дальний путь! С окраины Германии в Берлин, лишь бы напугать Блудного Сына? Да, чего только не сделаешь ради материнской любви!…

Что же вы стоите? Как? Вы гримасничаете?!

Волна прокатилась но его кипящему мозгу. Но он взял себя в руки. Несмотря на нараставшее бешенство.

Он двинулся к обеим фигурам, хотел пройти мимо выхода из подземки, которая извергала на улицу свою лестницу, обвитую стилизованными светильниками.

Но из пасти подземного строения вдруг выплеснулась… черная людская толпа, быстро его окружившая. Многоголосый шум надавал ему новых оплеух. Учащенно дыша, он вырвался из объятий этой новой опасности и стремглав бросился к перекрестку, где еще стояли обе дамы.

Стояли? Стояли ли?

Он увидел лишь пару рекламных щитов, черного цвета и золотого, которые бесстыдно светились ему навстречу. И никаких женщин, вообще ни души!… Ах, только жалкий пес медленно завернул за угол, принюхался и справил свою незатейливую нужду.