Интересно, что диалект и говор везде определя­ются, как понятия местные, территориальные (см. MAC, ЭС), но в США, где сожительствуют большие националь­ные группы иммигрантов, выработались и существуют и говоры (диалекты?) группово-национальные — итальян­ский, креольский, негритянский (их несколько), немец­кий и т. д. Все эти «диалекты», так же как и пиджин-инг-лиш (англо-китайский гибридный язык), отличающиеся фонетическими и морфологическими искажениями анг­лийского языка, приближаются к ломаной речи, о которой мы будем говорить дальше.

Поскольку жаргоны, арго и сленг подвержены частым изменениям, переводчик, подыскивая им соответствия, не должен упускать из виду и временной фактор. Например, сленг нередко становится «языковой приметой поколе­ний» (БСЭ), так что неудачно подобранное соответствие грозит иной раз обернуться анахронизмом.

Не менее опасно и пренебрежение к местному факто­ру, что особенно касается применения в ПЯ отдельных диалектизмов, стоящих на грани просторечия.

В отношении профессионализмов переводчику нужно чутье—зачастую он должен распознать их, выде­лить из кажущегося гладким текста, что бывает трудной, почти невыполнимой задачей, в особенности когда он со­прикасается с переводом каламбуров или фразеологиз­мов.

Переводчик должен угадать профессионализм и там, где его нет в оригинале, т. е. при безэквивалентности или недифференцированности. Так, по-русски и конторский служащий, и столяр, и сапожник употребят в разговоре слово клей, но по-болгарски первый скажет лепило, вто­рой— туткал, а третий — пап или чириш, например, в фразе «Пахнет клеем»; с другой стороны, и болг. лепило может быть клей или клейстер.

Беседу о переводе диалектов, жаргонов и пр. позво­лим себе заключить еще одной цитатой из книги А. В. Федорова: «..основным функциональным соот-

Шаляпин   Ф.   Страниии от моя живот. София, 1962, с. 262.

255

I

ветствием всякого рода диалектизмам (как территориаль­ным, так и социальным) в русских переводах способно служить просторечие в широком смысле слова» ¹. Только мы несколько расширим эту мысль: это относится не только к русским переводам, а к переводу вообще. О том же в «Высоком искусстве» пишет и Корней Чуковский.

Вторая группа отклонений от литературной нормы ох­ватывает умышленное и неумышленное словотворчество: своеобразные неологизмы (вольности устной речи и дет­ский язык — детские окказиональные неологизмы) и не­правильности речи и произношения (детский язык, лома­ная речь — по незнанию языка или недостаточной языко­вой культуре, и все виды дефектов речи).

В цитированной выше статье Н. А. Янко-Триницкая приводит различные примеры вольности устной речи: уточнение высказывания или придание ему образности: «до-воспоминание», «сорадование»², «холодовка»; экс­прессия и создание комического эффекта: «нажитки», «одномыльчане», «подсебятина»; создание производных слов с аффиксами не по принятым образцам: «загибоны», «болыпинский», «недурственный»; замена созвучными словами: «спина — спиноза», «пол — полонез», «моги­ла— Могилевская губерния»; искажение фонетического облика слова: «уря» (ура), «вумный» (умный), «вьюно-ша» (юноша), «шкилет» (скелет — в смысле худобы); видоизменения звукового облика слова «на западный ма­нер»: «мордолизация», «опрокидонтом», «кель выра-жанс», и т. д.

Такие слова (личные или услышанные авторами) трудно назвать и окказионализмами, сочиненными для данной ситуации. В большинстве своем они даже не при­живаются, но некоторые «входят в пословицу» и цитиру­ются только в своем определенном окружении — на гра­ни каламбуров. Не исключены, конечно, и случаи, когда некоторые из них переходят в просторечие и появляются в словарях — хотя бы то же «недурственно» (в MAC с пометой «прост.»).

К ним же следует причислить и все детское словотвор­чество, прекрасно описанное К- Чуковским в его своеоб-

¹ Федоров А. В. Указ, соч., с. 316.

⁸ Между прочим, в болгарском языке существует глагол «сърадвай» и существительное «сърадване»,   а глагол «сорадовать»   мы нашли

у Даля.                                                                       ...                                                  ; •

256

разном шедевре «От двух до пяти» и не нуждающееся в каких-либо дополнениях и объяснениях.

Передача таких вольностей устной речи, такого сло­вотворчества, наряду с игрой слов (каламбурами),— пробный камень таланта и находчивости переводчика. Здесь можно дать только один совет: быть осторожным, экономным и стараться «попасть в тон» с автором. И, как выразился в той же гамме В. Е. Шор, всегда «лучше не-доборщить, чем переборщить».

К этой же категории относятся и случаи, когда автор одними морфологическими средствами придает родному слову внешний облик какого-нибудь слова другого языка, или же, наоборот, слова другого языка облекает в мор­фологическое одеяние родного, как это делает Рабле в главе VI своего «Пантагрюэля», озаглавленной «О том, как Пантагрюэль встретил лимузинца, коверкавшего французский язык». В указанной выше статье В. Г. Гак приводит три приема, использованных одним из лучших советских переводчиков Н. Любимовым для передачи квази-ученой латинизированной речи лимузинца: а) ла­тинские слова в русской морфологической оболочке, б) русские слова в латинской морфологической оболочке и в) элементы высокого стиля (поэтизмы, церковнославя­низмы) .

Итак, рецепт дан мастером перевода или, скорее, из­влечен из его практики. Оказывается (обычно так и бы­вает), у каждого из этих трех приемов есть свои плюсы и минусы, которые нас интересуют с точки зрения доход­чивости перевода и сохранения намерений автора. Рас­смотрим их в обратном порядке.

в) Поэтизмы и церковнославянизмы вполне понятны для среднего читателя перевода, они, бесспорно, переда­ют возвышенность тона, но бессильны, сами по себе, пе­редать квази-ученость.

б) Русские слова в латинском обличье, может быть, и звучат «порой пародийно-иронически»', но не вразрез с намерениями автора (т. е. они представляют собой па­раллель — или антипараллель? — латинских слов с фран­цузскими окончаниями у автора), и тоже понятны средне­му читателю перевода.

а) Латинские слова в русской морфологической обо­лочке звучат в тон с повествованием, создают впечатле­ние «научности» и производят комический эффект, но... остаются непонятными для среднего читателя перевода,

257

т. е. по сути Дела, Являются для него тем, что В. Г. Гак называет «полной белибердой» '. Дело в том, что, несмот­ря на свою архаичность вообще, несмотря на неупотре­бительность в современном французском языке или же в • других значениях латинских слов, оригинальный текст фразы «..inculcons nos veretres es penitissimes recesses des pudendes de ce meritricules amicabilissimes» остается все-таки близким к сознанию современного французского читателя (хотя в «переводе» Пьера Мишеля ни одно сло­во не совпадает с оригиналом : «..penetrons de nos ... les retraites les plus profondes des ... de ces petites p... si ami-ables»². «Русский» же текст Н. Любимова «..инкулькиру-ем наши веретры в пенитиссимные рецессы пуденд этих амикабилиссимных меретрикулий»³ остается для рядово­го читателя именно «глокой куздрой» Л. В. Щербы, о зна­чении которой нужно догадываться по предлогам и флек­сиям. Но что бы вышло из применения того же приема в обратном направлении? Возьмем другую фразу из рус­ского перевода Любимова и попытаемся перенести ее об­ратно во французский тем же способом: «Т с h t i m o n s snisquer la blagovolence!»⁴. Мы не отрицаем качеств прекрасного перевода Н. Любимова, а только лишний раз подчеркиваем важность принципа «доходчи­вости», в интересах которой и Л. Толстой переводил в «Войне и мире» все французские вкрапления на русский язык.