Когда она вошла, лагерницы только что кончили ужинать – возле двери стояло пустое ведро из-под баланды, и дежурная штубовая складывала в него коричневые эмалированные миски, чтобы нести мыть вниз, на кухню.

– Глянь, кто пришел, девчата! – крикнула рыжая Наталка. – Люська собственной персоной – явилась не запылилась. Чего это тебя давно не было?

– Не отпускали, – ответила Людмила. – Здравствуйте, девочки. Ну, как вы тут?

– А ничего! Живем – хлеб жуем. Когда дадут. Опоздала ты вот, а то повечеряла бы с нами – забыла небось, какая она на вкус, лагерная гемюза?

– Ну да, забыла, – вмешалась Аня Левчук. – Ты думаешь, в прислугах нашу сестру варениками кормят со сметаной? Я вон прошлый год у немки всю зиму проишачила, спасибо. Лучше уж в лагере гемюза да триста грамм хлеба, чем ихние объедки.

– Не, у Люськи хозяева вроде ничего, – возразила Наталка.

– А! Все они «ничего», пока вожжа под хвост не попадет. Моя, бывало, тоже поначалу все – «Анни, Анни»… А жадная, гад, ну не поверите – за корку готова удавиться. Слышь, Люсь, а твой профессор – он по какой части?

– Профессор кислых щей, – подсказал кто-то.

– Историк, – поправила Людмила. – А что?

– Да нет, ничего. Я думала, может врач.

– Ты что-нибудь хотела спросить? А у вас здесь разве нет врача?

– Не, это я так. Врач! Какой тут врач? Медпункт, считается, есть – приходит там раз в месяц один полудурок, у него аспирину не допросишься… Ну, пошли к нам, посидим.

«К нам» означало дальний угол комнаты, где три двухъярусные койки, занавешенные бумажной мешковиной, образовали что-то вроде отдельного купе. Там жили Людмилины землячки и еще одна девушка из Умани, которая тоже ехала с ними в одном эшелоне. Они были старожилами седьмой штубы – остальные ее обитательницы, всего человек двадцать, постоянно менялись. Поэтому вести за общим столом слишком откровенные разговоры (о лондонских передачах, например) Людмила обычно избегала. Мало ли кто может оказаться!

Быть осторожной приходилось, впрочем, даже с землячками – не потому, что Людмила считала их способными донести, а просто на всякий случай. Пересказывая содержание английских сводок, она никогда не говорила, что узнала об этом от профессора: могут ведь и не подумав кому-то сболтнуть – вот, мол, какой у Люськи хозяин, Англию слушает… Из этих же соображений она умолчала о своем и профессора участии в побеге Зойки Мирошниченко. В лагере про побег знали – в апреле приходили какие-то в штатском и все допытывались, не видал ли кто Зойку. Когда девчата рассказали об этом Людмиле, она разыграла удивление и испуг: надо же такому случиться, куда, в самом деле, могла эта Зойка подеваться…

Сейчас она рассказала о нашем наступлении на Орел и Белгород, но новость никого не поразила: оказалось, что об этом уже все знают, хотя лишь в самых общих чертах.

– Ну вот, а я-то думала вас порадовать! Нарочно из-за этого и прибежала.

– Не, мы еще третьего дня слыхали, на работе один поляк сказал.

– Где вы сейчас работаете?

– А нас теперь каждый день в Фридрихштадт гоняют, на сортировочную. «Рангир-банхоф» называется. Там и военнопленные работают – наши с поляками.

– И наши есть?

– Есть. Мы им тут хлеба насобирали, табаку… Охрана у них, конечно, построже, чем у поляков, но девчата уже сориентировались – одна начнет часовому зубы заговаривать, а другие кидают через проволоку. Работаем вроде рядом, а у пленных свой участок, колючкой отгорожен.

– Откуда же вы берете табак? – удивилась Людмила.

– Да ну какой табак, отходы – так, вроде пыли. Девчата со второй штубы на сигаретной фабрике работают, они и выносят потихоньку. Слышь, Люсь, – Аня понизила голос. – Я почему спросила насчет твоего профессора, не врач ли. Ты ведь вроде говорила, что он ничего, не вредный?

– Нет, он хороший человек.

– Ну да, я почему и вспомнила – может, думаю, врач, так можно было бы спросить…

– О чем спросить?

– Может, лекарств каких достал бы, для пленных хлопцев.

– Ну, откуда же… У них есть домашняя аптечка, обычная – йод, пластырь, всякие капли – от сердца, от желудка… А какие именно лекарства нужны?

– Да они напишут! Они только узнать просили – есть ли, мол, такая возможность. Они думали, может у нас в медпункте врач свой, из советских, в некоторых лагерях и точно свои врачи. А у нас видишь как с этим. Марийка вон на той неделе руку ошпарила на кухне, так этот паразит даже мази никакой не дал. «Никс шлим», говорит, – и так, мол, заживет.

Людмила задумалась. У Штольницев есть знакомый врач, иногда приходит к профессору играть в шахматы; профессор говорил, что он лечит всю нацистскую верхушку Дрездена, берет огромные гонорары, а на эти деньги помогает семьям политзаключенных. Насчет гонораров можно было поверить – Людмила раза два заходила к доктору Фетшеру на Христианштрассе за какими-то рецептами для фрау Ильзе и не могла не обратить внимание на великолепное оборудование кабинета; но действительно ли он помогает антифашистам, или просто профессору захотелось представить ей своего приятеля в более выгодном свете? Хотя, казалось бы, чего ради…

– Аня, – сказала она, – вы когда снова увидите этих хлопцев?

– Да как получится. Может, и завтра, а может, нет, там ведь куда погонят. Получится опять так, что будем работать рядом, значит и подойти можно будет. А чего?

– Аня, ты вот что сделай. Пусть они напишут список – самое необходимое, и сколько чего надо, понимаешь? Если среди них есть врач – ну или хотя бы фельдшер, – пусть названия медикаментов напишет по-латыни, как на рецептах, понимаешь? Иначе можно перепутать, я ведь не все лекарства знаю, как они называются по-немецки…

– Ты все-таки через немцев хочешь попробовать?

– Через кого же еще, других возможностей у меня нет. Вы на работу каким путем ходите?

– А вот на штрассу выйдем и прямиком топаем до самой Эльбы. Ну а на той стороне как трамвайные пути перейдем, так после вниз, под мост. После там сразу товарная станция и будет, по леву руку.

– И с работы возвращаетесь тем же путем? Тогда вот что, Аня, – завтра я не смогу, мне утром надо вернуться к хозяйке, а дня через три постараюсь вырваться. Я вас буду ждать на перекрестке – ты какие трамвайные пути имеешь в виду, на Хамбургерштрассе?

– Да там других нема. Вот так трамвай, а нас поперек ведут – улица вроде Флигельвек называется, увидишь – вниз так идет, под горку, и под железнодорожный мост. Там еще на углу два дома, приметные такие – трехэтажные, с красного кирпича, а балконы деревянные, балочки такие вырезные…

– Хорошо, найду. По-моему, я знаю это место. Значит, встретимся там, и ты мне тогда передашь список, если уже успеете достать. Сегодня суббота? Да, давай в среду – это будет двадцать восьмого…

Из лагеря Людмила ушла в половине девятого и домой вернулась вовремя; профессор, услышав ее, выглянул из кабинета и объявил, что новости становятся все более интересными, поэтому ни в какой Шандау он завтра не едет – пусть она возвращается одна и скажет, что ему пришлось остаться здесь до понедельника.

– Посмотрим, как фрау Ильзе к этому отнесется, – зловеще сказала Людмила.

– А это уж как ей будет угодно, – отозвался профессор, впадая в лихость. – Впрочем, ты можешь сказать, что меня вызвали на консультацию или еще куда-нибудь.

– Господин профессор! Вы толкаете меня на ложь?

– Вздор, какая там ложь. Немного хитрости, дочь моя, в данном случае вполне оправданной.

– Тогда договоримся: я навру фрау Ильзе насчет вас, а вы в среду скажете, чтобы я вечером съездила в Дрезден и что-нибудь вам привезла.

– Тебе в среду вечером надо быть здесь?

– Да, или в четверг. Но лучше в среду.

– Бога ради! Скажу, что забыл нужную книгу, и поезжай на здоровье. У тебя поклонник в этом лагере?

– Что вы, какие поклонники, я там вообще ни с кем не знакома в мужском секторе. Господин профессор, вы не знаете – доктор Фетшер сейчас в Дрездене?

– Надо полагать, если не забрали на фронт. Впрочем, Райнера не заберут, об этом уже наверняка позаботились высокопоставленные пациенты. А что тебе от него надо?