Сделав очередной поворот, таксистка сказала, что это вот и есть нужная ему улица, и переспросила номер дома. Дорнбергер попросил остановить, ему вдруг захотелось пройтись пешком. Честно говоря, он не спешил увидеться со своей – как чопорно выразился тогда Розе – «фрау супругой».

Супругами они не были уже давно, разрыв произошел еще до войны, не разрыв даже, а так, просто постепенный отход друг от друга. В какой-то момент это стало фактом, но возиться с разводом не хотелось – ему было все равно, женат он формально или не женат, а она боялась за свою карьеру. На разводы в «третьей империи» смотрели неодобрительно, поощрялись они лишь в тех случаях, когда кто-то из супругов оказывался расово неполноценным или политически неблагонадежным. Разъехавшись, Дорнбергеры не то чтобы остались друзьями (он все-таки не мог ей простить того, что – как выяснилось много позже – она в первый год замужества ухитрилась переспать с двумя из его приятелей), но хорошие отношения сохранили. Иногда, соскучившись в одиночестве, он проводил с нею ночь-другую. Иногда она занимала у него деньги. С осени тридцать девятого года они виделись всего дважды.

Улица была широкой, безлюдной и довольно мрачной, с чопорно отстоящими друг от друга особняками в тяжеловесном стиле конца века. В то время, вероятно, этот район стремительно выраставшей крупповской столицы облюбовала солидная публика – коммерции советники, высокопоставленное чиновничество, адвокаты с хорошей практикой. Сейчас особняки обветшали и почернели от полувековой копоти, за чугунным литьем оград беспорядочно разрослись лишенные ухода вязы и липы, но самодовольный бюргерский «дух места» все еще угадывался за рустованными фасадами, за тусклым зеркальным стеклом высоких окон, за резным дубом дверей, с которых давно исчезли конфискованные еще в первую мировую войну латунные дощечки с пышными титулами. Из каждого парадного, казалось, мог в любую минуту появиться плотный господин с туго подкрученными кайзеровскими усами, в подпирающем щеки высоком крахмальном воротничке…

Такого же типа был и дом номер 18, Дорнбергер прошел мимо запущенного газона, долго звонил; отворила ему прислуга, потом появилась и сама Рената в чем-то домашнем.

– Боже мой, это ты! – закричала она. – А я не ждала так скоро, Розе сказал, что тебя выпишут не раньше конца мая! Но тем лучше, я так рада, сейчас оденусь, а ты пока посиди здесь, можешь вот почитать…

Она чмокнула его в щеку, сунула в руку какой-то журнал и исчезла, оставив одного в холодной комнате с довольно запущенной обстановкой. Прислуга тоже ушла, даже не показав, где можно раздеться. Он нацепил фуражку на пустой рожок стенного бра, откуда была вывинчена лампочка, и, не снимая плаща, присел на пыльный диван. Журнал оказался последним номером «Дойче фильм» с ее ярким портретом на обложке: «Рената Дорн в новой музыкальной комедии УФА „Императорский вальс“.

Он долго смотрел, пытаясь вспомнить – чем могла когда-то околдовать его эта женщина. Загадочная штука – красота, внешняя привлекательность… Это первое, на что обращалось внимание (и уже не видишь ничего другого), но это же и первое, что очень скоро перестаешь замечать. И потом в один прекрасный день спрашиваешь себя: «А что, собственно, в ней такого было?»

Дорнбергер покачал головой, так и не найдя ответа на свой вопрос, отложил журнал, закурил. Пачку тех же «Юно» ему удалось вчера спасти от магдебургской хищницы. Все это хорошо, но кто будет доставать ему билет здесь, в этом чертовом Эссене?

– А вот и я! – весело объявила Рената, распахнув дверь. – Ты прямо с поезда? Еще не завтракал? Сейчас что-нибудь организуем, подожди…

Ждать пришлось долго, но она все же появилась – принесла кофейник, походную плитку на сухом спирту, хлеб, консервы.

– У этой бестолковой дуры ничего не допросишься, – тараторила она, суетливо накрывая на стол, – хорошо еще, я всегда вожу с собой всякие штуки… у меня даже был электрический кипятильник, такой, что погружают, знаешь, но его пережгли, а новый не достать ни за какие деньги. Да и что толку – во всех отелях розетки отключены. Хорошо хоть, есть пока этот спирт. Кофе, к сожалению, не настоящий. Ничего?

– Настоящего я уже и вкуса не помню, – отозвался он. – Впрочем, в «котле» однажды выдали немного – на рождество.

– Да, расскажи, как там было! Мы ведь по телефону так толком и не смогли… Ты не обиделся, что я не приехала? Но я действительно не могла, поверь!

– Да зачем было приезжать. Ранение оказалось нетяжелым, ты же сама видишь.

– Но хромота останется? А ну-ка, пройдись!

Он встал, прошелся. Рената, задумчиво прикусив палец, смотрела на него оценивающим взглядом, потом кивнула.

– Ничего страшного. Тебе нужна красивая трость – строгая, без всяких финтифлюшек, черного дерева. Я скажу реквизиторам, они достанут. Нет, но все-таки – это действительно было так ужасно?

– Ну, болело первое время.

– Да нет, я спрашиваю – там, в «котле»!

– А-а, там… – Дорнбергер пожал плечами. – Там, Ренхен, было скверно. Дай я открою, у тебя не получится.

– Да, я вечно с ними мучаюсь. Это, кажется, ливер – у меня еще была банка сардин, представляешь, но пришлось отдать сапожнику. Он обещал поставить настоящий приводной ремень. А ты думаешь, это действительно будет прочно?

– На подошву? Вероятно. Приводные ремни делались из хорошей кожи. Как ты вообще живешь, расскажи, Я вижу, снялась в новом фильме?

– Да, к сожалению. Такое дерьмо, кошмар, сценарий прошел только из-за того, что на главную роль прочили саму Паулу.

– Какую Паулу?

– Ну, Паула Вессели – последняя фаворитка Колченогого. Этакая богемская телка, можешь себе представить… просто поразительно, до чего нашего козлика влечет к славянкам. Помнишь тот скандал с Лидой Бааровой? Ну, что ты, такая была кошмарная история… садись, милый, я тебе наливаю. Сама я уже завтракала – совсем рано, не спала всю ночь, боялась. Вообрази, вчера томми опять прилетали, то есть буквально ночи не проходит – сбросили совсем недалеко, у вокзала. Я так напугалась!

– Да, я видел. Там еще горит. Кстати, у тебя нет знакомств на железной дороге? Мне нужен будет билет до Берлина.

– Надо подумать… Ты когда едешь?

– Хотелось бы поскорее. Что у тебя за «важный вопрос»?

– У меня – важный вопрос? Ах да! – я и забыла. Понимаешь, я собираюсь продать дом, ну и хотела спросить, не будешь ли ты против.

– А при чем тут я? Дом твой, продавай на здоровье.

– Что значит «мой», все-таки папа подарил его нам на свадьбу, и вообще… мы там жили вдвоем… Ты, кстати, не забыл, что твои книги еще там?

– Их я могу забрать в любой день. Или свалю пока в гараже, если не будет куда перевезти. Машину так и не реквизировали?

– Нет, забрали только покрышки. Американские авто почему-то не реквизируют – кажется, из-за того, что нет запасных частей.

– Еще и из-за горючего, они ведь неэкономны. Знаешь, сколько жрет наша? Тридцать пять литров на сто километров, мне одной заправки едва хватало до Гамбурга… восемь цилиндров, еще бы, а рабочий объем – шесть и две десятых.

– А ты не хочешь ее забрать?

– Блестящая мысль. Особенно если вспомнить, что нет резины.

– Ну, на черном рынке можно достать, наверное. Розе сказал, что ты теперь будешь служить в Берлине…

– Да что он знает, твой Розе. Попытайся продать машину вместе с домом. А еще проще – дай объявление: «Меняю „паккард“ в хорошем состоянии, модель „родстер-734“, на дамский велосипед или кило шпига». В обоих случаях ты в выигрыше. А что, дом действительно хотят купить? Не понимаю, каким нужно быть идиотом – покупать сегодня дом в пригороде Берлина.

– Представь себе, покупают! Это для каких-то махинаций, мне объясняли, только я не очень поняла. Если разбомбят, им даже выгоднее, там что-то с возмещением ущерба…

– В Груневальде, впрочем, могут и не разбомбить, это не Сименсштадт. А где ты собираешься жить? – квартира отца ведь сгорела, ты писала.

– Да, там целый квартал сожгли в одну ночь. Но мне не нужна квартира – я, видишь ли… – Она замялась, явно не решаясь что-то сказать. – Эрик, только это строго между нами, ладно? Понимаешь… дело в том, что я решила удрать.