Расстались уже поздно, когда кукушка в часах прокричала полночь. А Катьке все не хотелось отпускать бывшего одноклассника. Они расстались навсегда. Баба понимала, что Ваня больше никогда не придет к ней. Он наказал за прошлую глупость и увидел в глазах Катьки жгучее сожаление, оно осталось с нею до конца жизни, и человек, пощадив бабу, не стал больше напоминать ей о себе. Она сама себя наказала сильнее невысказанных упреков. И детская глупость следовала наказанием за бабой через всю жизнь.

   Катька любила и ненавидела, смеялась и плакала, зная, что другие живут даже хуже чем она и терпят, потому что нет другого выхода.

  Она часто спрашивала себя, любит ли Кольку? Если нет, зачем мучается с ним столько лет? Ведь и вспомнить нечего. Ни доброго слова, ни заботы, ни ласки от него не видела и не знала. Изводил он ее придирками и ссорами. Зачем же держаться за него? Сын? Но и Димка уже не малыш, все понимает. И смотрит на них с сочувствием и насмешкой.

   Катька так и не знала, как он в душе воспринимает ее и Кольку. Димка в последнее время совсем замкнулся и ни с кем в семье не откровенничал.

  Оно и не удивительно, здесь каждый жил сам по себе, держа свою душу в ракушке и не пуская, но открывая ее никому.

  Боясь насмешек и непонимания, поодиночке переживали невзгоды и радости. Вот так и Катька поняла, что с Колькой нельзя поделиться ничем. Рассказала мужику о сотруднице из бухгалтерии, что та сделала аборт от любовника, а муж, узнав о том от Кольки, круто измесил бабу. Колька так и вылепил той бабе, когда она позвонила, что он ей свернул бы рыло на спину, чтоб сама себя в жопу целовала, не дал бы ей возможность жить под одной крышей с ним. Та женщина, хоть годы прошли, не здоровается с Катькой и ославила как сплетницу, болтунью.

  Сын вообще не интересовался жизнью матери вне дома. И только о деревне, о бабке, о двоюродных братьях слушал с удовольствием. Их он любил.

   —  Кем хочешь стать, когда вырастешь? — спрашивала Димку, тот отвечал уклончиво, неопределенно:

   —  Еще есть время, я подумаю. Спешить не хочу, чтобы потом не пожалеть...

  —   Учиться будешь? В институте?

  —   Не торопи,— обрывал хмуро.

   Катька только с Сашкой была естественной, не врала, не притворялась и не прикидывалась. В глаза называла вторым мужем и единственным любовником, лучшим хахалем и другом. Но понимала, что на серьезные отношения с Александром Степановичем рассчитывать не стоит. Она сама вызвала его на откровенность и спросила под утро в постели:

   —  Сашок! Разве тебе не надоело вот так встречаться со мной?

   —  Почему, что не устраивает саму? — удивился человек.

   —  Надоело таиться! Ведь могли б семьей жить, открыто, законно, никого не боясь. Ведь ни первый год встречаемся. Или я чем-то не устраиваю? — спросила насмелившись.

   —  Я не хочу врать тебе. И если не устраивают наши встречи, ты свободна. Я не буду настаивать ни на чем. И не думаю вырывать из семьи, где помимо мужа есть сын, ему я никогда не смогу заменить отца, а значит, сделаю несчастными вас троих. Я никогда не пожелаю себе участи отчима. Это не дин меня. Нам с тобой хорошо, но только вдвоем. Давай на том остановимся. Когда-нибудь поймешь меня и будешь благодарна за сказанное. Я не могу и не имею права врать тебе и себе. Не став отцом своему сыну, не смогу признать и полюбить чужого. Димка не малыш, и станет считать меня подлецом. Как и я на его месте воспринял бы отчима при живом отце. Иного отношения к себе не ожидаю...

   Катька сразу сникла, все поняла и больше никогда не спрашивала Александра Степановича, как он представляет себе их будущее?

   Баба уяснила, что для этого человека она лишь развлекашка, временная, несерьезная связь, подружка на ночь.

   Постепенно их встречи становились более редкими. Куда там каждый день, не всякую неделю виделись.

  Сашка нашел себе молодую домработницу, какая убирала у него раз в неделю, да и то во время отсутствия хозяина. Она была из деревенской, очень далекой родни, училась в университете, жила в общежитии. Ключи от квартиры она брала у соседей, а убравшись, им и возвращала, забрав со стола деньги за работу. Они почти не виделись. Это устраивало обоих. Катька получала плату за свое и в глубине души лелеяла мечту, что когда Димка станет взрослым, самостоятельным человеком, она сможет уйти к Александру навсегда.

   Колька уже был убежден, что жена давно имеет любовника. Во сне много раз называла его имя. И Колька, сбив кулаки, охрипнув от мата и угроз, постепенно смирился и стал называть хахаля дублером. Подначивал Катьку, советуя той повысить таксу. Мужика радовало, что жена не афиширует свои отношения с любовником, скрывает их от всех и не позорит мужа наглядно.

  Кто он? Катька ничего не рассказывала о нем Кольке. И человек понемногу смирился, не допекал жену вопросами, видя, что ее связь с хахалем постепенно угасает.

   Баба теперь вовремя приходила с работы и, управившись по дому, садилась вместе с Колькой на диван посмотреть передачи по телевидению.

   Вот так и в этот вечер включили. Решили посмотреть блок городских новостей и вдруг после нескольких фраз ведущего на экране появился портрет в траурной рамке:

  —   Погиб в автомобильной аварии,— прозвучал голос за кадром...

   Катька смотрела на экран, не веря своим глазам. С портрета смотрело на нее такое знакомое, улыбчивое лицо.

  —   Саша! Сашок! Сашенька! — подскочила к телевизору, упала на колени, закричала, заплакала горько, во весь голос.

   А диктор уже говорил совсем о другом.

   —  Слышь, Оглобля! Поимей стыд! Сын дома. Что о тебе подумает? А и я покуда законный муж. Живой, как никак! А ну, угомонись! — сдернул с колен и сказал сипло:

   —  Накрылся дублер! Теперь ты без хахаля осталась! Зато я вот он! Пусть без галстука, не начальник, а живой и веселый! Так кому из нас повезло? Пошли помянем твоего лопуха! —- привел Катьку на кухню. Он сам налил ей полный стакан первача, какой привезла Ольга Никитична из деревни.

   Баба выпила как воду и, ничего не почувствовав, не закусив, налила еще. Выпила до дна, не морщась, потянулась к банке, но Колька остановил:

     Закуси, Оглобля! Иначе с катушек свалишь. Доза серьезная, а первач отменный. До утра не пропердишься. А как на работе появишься? — останавливал бабу, но та вырвала банку, стала пить из горла.

  —   Катька! Тормозни! Сгоришь, дура! — вырвал банку у бабы:

  —   На поминках не надираются до визга! Покойник обидится. Остановись!

  Баба смотрела на Кольку обезумевшими от горя тазами. Ведь вот в последнюю встречу сказал, словно предчувствовал:

  —   А знаешь, Катюша, у каждого в этой жизни своя любовь и радость. У тебя — твой сын! А у меня— ты! И это до гроба, навсегда. Всякий из нас своим счастьем живет. Спасибо, что ты у меня была...

  Катька пьет, пытаясь заглушить внутреннюю боль и рыдания, рвущиеся из самого сердца. По лицу то пи слезы или самогон бежит, кто поймет? Дрожит все тело, плачет душа, трясутся руки и ноги, опустела жизнь.

  Ей больше никто не скажет:

  —   Катюша! Как хорошо, что ты пришла. Я так соскучился, совсем заждался! Проходи моя радость, солнышко мое...

  Вместо этого услышала над ухом:

  —   Димка! Помоги Оглоблю на койку отнести! Ужралась, как свинья, до усеру!

   Утром она проснулась от головной боли. Все тело, словно ватное, отказывалось слушаться. Дрожали руки и ноги, бабу выворачивала наизнанку тошнота, сохло во рту, рябило в глазах. Катька поняла, что самостоятельно не доберется на работу. Она знала,

что надо позвонить и отпроситься, сослаться на плохое самочувствие, и ей удалось убедить, ей посоветовали вызвать «неотложку», на это не хватило сил, и баба похмелилась. Через час ей стало легче. Она, вспомнив деревенский опыт, выпила еще, а к вечеру свалилась на диван такая, что вернувшийся с работы Колька озверел:

  —   Почему жрать не приготовила, а в доме воняет, как в свинарнике?