— Советчиков много, помощников нет,— ответил старик вяло. И добавил:
— А ты, Катерина, если хочешь, ступай домой. К своим, в деревню, все ж цела будешь. Там дите-нок заждался...
— Нет, дедуня, мне долечиться надо, сам так говорил. Коль суждено, сдохла б от чахотки. Если Бог уберег, выживем и нынче! — подняла голову женщина.
— Дед! А с чего деревенские на вас взъелись? Ведь всем им помогал, а тут неведомо с чего, будто с ума посходили...
— Не спеши! Милиция только предположила, а ты ужо поверила. Я же сказываю, не придет люд. Кого страх, других стыд не пустят. С неделю побрешут и угомонятся. Всяк дойдет своей головой, что ни я скот сожрал, а значит, надоть ловить виноватого. Какой смысл в моей смерти, коль завтра другие коровы пропасть могут? За меня их в тюрьму упечь могут, а беда так и останется на пороге. Потому, спи спокойно, ни все в деревне глумные, ни у каждого мозги кипят и кулаки чешутся.
— А если придут убивать Гришку?
— И не думай об том. Всяк помыслит, коль медведь Ваську сгубил, то и других заломает, кому охота свой лоб под зверя поставить? Всем жить охота! Нынче на меня доносы писать станут. Всякие небылицы пропишут. Такое уже не впервой. Ложись спать,— предложил бабе.
Катька всю ночь подскакивала к окну, всматривалась в темноту, не шляется ли по двору незваный гость. Но вкруг было тихо. Так прошли три дня. А на четвертый день в зимовье приехал Силантий.
— Ты что ж это, Катька, всякий стыд потеряла. На Васькины похороны не пришла! Ить он братом твоим был! — укорил дочь.
— За что лаешь бабу? Твой сын обоих нас порешил бы. За тем и пришел сюда! Нешто ты не разумеешь, что в гости с ножом не ходят. Коль защищаешь сына, ворочайся к себе, а сюда не сворачивай. Не только Василий — сын твой, а и Катерина — родная кровь! Постыдись упрекать бабу за то, что меня и себя сберегла в жизни! — сдвинул брови Акимыч.
Силантий от неловкости покраснел, заерзал на табуретке. И помолчав, сказал:
— Сыскали виноватого, кто коров с телками схарчил. Две ночи вся деревня караулила. И не зря, уже под утро заявились двое. Ну и здоровенные. Медведица черная, у нас таких не водилось, а медведь облезлый. После спячки наголо слинял. Их обоих Торшин признал враз. С его участка разбойники! Они, как Яшка базарил, недавно у него появились. Всего одну зиму перезимовали. Он ихнего норова еще не спознал. Переселенцами звал, а вот откуда взялись, не угадал. Короче, уже уговорился с деревенскими на ихний отстрел. У Торшина своих медведей прорва. На что ему лишняя морока? На том и порешили, помирились.
— А кто в отстрел пойдет? — полюбопытствовал Акимыч.
— Того не ведаю, меня там не будет. Кой прок с дурной затеи? Завалят медведей, на завтра волки появятся. Лес дает нам много, но и свое берет. Так завсегда случалось, берешь — смеешься, отдаешь — ревешь.
— Ну, а в доме как? — перебила Катя.
— Мать по Васе убивается. Не ест и не спит. Все не верит, что сына больше нету. Оно конечно горько. Ну, а слезами, сколько их ни лей, едино не поднять. А вот невестка вовсе совесть потеряла: — опустил голову и продолжил тихо:
— На всю деревню испозорила! Едва с кладбища воротились, она всех детей к нам привела и сказывает:
— Забирайте своих внуков навовсе. Хватит с меня маяты. Нынче сама задышу! Никто боле с кулаками в морду не полезет и не посчитает в зубах сколько съела! Я все годы с Васькой мучилась. Ни единого дня просвета не знала. Нынче руки развязаны, единой душой заживу. Не хочу вспоминать прожитое, в нем радости не видела. Забирайте его детей! На том навсегда распрощаемся!
— Мы со старухой, понятное дело, обрадовались. Но Никитична, вот светлая голова, велела невестке расписку сочинить, что боле к детям претензий не имеет и отдает их нам навовсе. Мы, конечно рады, а перед людями совестно, что и траура невестка держать не стала. И уже на третий день ее с трактористом видели. У того пятеро детей. Вовсе люди совесть потеряли...
— Выходит, все от Васьки отреклись? — обронила Катька глухо.
— Это как так? Одна сука еще не деревня. На поминках многие сына добром вспоминали. Вся деревня пришла проститься. А и нам Васятка навсегда сыном останется. Какой ни шебутной, а своя кровь. И тебе покойного простить надобно,— то ли попросил, или потребовал Силантий от дочери. Та промолчала.
— Племянники теперь с вами? — спросила немного погодя.
— Куда им деться, коль мать пригрозила в приют всех сдать, если не примем их. Люди, что на поминках случились в доме, онемели с удивленья. Никто не ждал эдакого конфуза.
— Силантий, не бедуй! Это не проруха! Дети в дом, счастье в дом! Бог всех видит и без куска хлеба никого не оставит! — встрял Акимыч и добавил:
— От Него к нам дается радость, а и наказание за грехи получает каждый...
— Я вот тут харчей вам привез с дому. Мать собрала. И помянуть просила Васю. Простите ему грехи его. Пусть прощенным встанет перед Господом,— оглядел лесника и дочь. Акимыч кивнул согласно, строго глянул на Катьку. Та голову опустила, заупрямилась.
— Кому сказываю? Выкинь зло с души! И тебе твое простится. Помолись за брата! Сама ить тож виноватой была. Не томи Василия! Нехай спит спокойно. Он нынче на правде, а нам еще маяться...
Баба встала на колени перед иконой. Когда закончила молиться, Силантий, словно вспомнив, сказал:
— Вчера Колька деньги прислал вам с Димкой. На жизнь! Так и прописал, что не просто подмога, алименты добровольно прислал. Видать, к разводу готовится. Другую сыскал бабу, не иначе! Ну да возьмет справку с тубдиспансера, по ней мигом разведут. Согласья не спросят. А ты, Катя, не печалься. Ни единая в свете осталась. Чую, что и в этом его мать руку приложила, сыскала повод ослобонить сына. Поди нынче радуется, что все вот так поворотилось! — отмахнулся Силантий.
— Алименты сказываешь? Тот Колька недолго порадуется. И полгода не минет, как к Катьке прискочит. В обрат станет проситься, в город будет звать,— усмехнулся Акимыч.
Силантий доставал из сумок харчи. Уж чего только там не было. Готовые голубцы и пельмени, еще теплые, жареная рыба и холодец, даже винегрет в банку натолкала. Копченый окорок и куры, уже готовые, только на стол поставь, даже домашний хлеб, целая сумка, три бутылки самогонки, да две рябиновой настойки, все аккуратно укутано в полотенца, чтоб не разбилось, не протекло и не остыло за дорогу.
Катька, глядя на самогон, горячую слюну сглатывала. Давно хмельное не пила. А уж как хотелось! И если б не страх перед стариком, давно бы выпила. Вон сколько у него в кладовке стоит всякой всячины, бутылок не счесть. Вот так-то из одной хлебнула хороший глоток. Уж больно цвет красивый и запах приятный шел. Вот только через час в животе все завертелось, заурчало, завыло и понесло бабу в лопухи, со свистом, с жуткой болью, еле успела поднять юбку, дальше все само собой случилось. Ни в дом, на речку побежала баба. Глядя на нее, вороны смехом изошлись, белки смотрели на Катьку, вылупившись. Как сумела человечья баба стрелять в реку без ружья?
До самого утра в лопухи бегала, пока лесник не сжалился. Налил ей в стакан немного настоя, разбавил водой и велел выпить... Через полчаса все успокоилось и Катька уснула.
С месяц на бутылки не смотрела, боялась опять в проруху попасть. Но выпить хотелось так, что все внутри дрожало от желания. Совсем немного выпила, только горло промочила, а все тело будто огнем взялось, внутри пожар. Катька не только красными пятнами покрылась, вся обчесалась.
Что за напасть? — побежала к реке. Леснику постыдилась признаться, что не подавила в себе слабину. Тот вмиг приметил, что стряслось, красные пятна не только на теле, на лице появились.
— Перцовкой угостилась, глумная дура? Ее не всяк мужик осилит. Как продохнула, психоватая? Кто ж перцовку по весне пьет? Ее зимой пользуют от любой простуды, с морозу, чтоб кровь согреть, разогнать по всем жилам. А ты что удумала? Теперь вот это хлебни! — дал что-то горькое, от чего горло свело.
