— Мать, ты что несешь? Как можно купить зятя? Это ж ни хряк, ни жеребец! — расхохотался Колька и продолжил смеясь:
— Хотя на Катьку и эти не посмотрят...
— Ты выслушай! Я поначалу тоже не верила и смеялась. Потом убедилась. Теперь богатые родители деревенской девки уже не ждут, пока к их перестарке жених приедет, сами идут парня сватать, вот так, голубчик. Присмотрят парня, спокойного, грамотного, умного, трудягу, непьющего и говорят с ним, девку свою предлагают. Конечно, с деньгами, приданым. И, знаешь, уже дочка заведующего молочной фермы вышла замуж в город. Скажу тебе, что ее родня бедней Федотовых. О том все знают. И хотя твоя Катька играет в дуру, она не так проста, как кажется.
— Ну, а мне что до этого? Я ни на деньги позарился, а потому что забеременела колода.
— Да не о том говорю. Ей мать еще в деревне сказала, мол, покуда поживи и оглядись в городе, может, получше человек сыщется.
— Это счастье не для Оглобли! За нее хоть всю землю в придачу, никто не глянет на дуру. От нее голодный медведь со страху сбежит. Роды вконец испортили. Ты знаешь, когда она переодевается или в ванной моется, я на балкон выскакиваю, чтобы импотентом не остаться. А ты говоришь, что ей другого мужика купят. Пусть ее старики всякий день свечки в церкви ставят, что я пока с ней мучаюсь. Ведь где им взять лучше? Имею специальность, работаю, деньги ей даю и даже дома иногда помогаю. Сам из себя красавец! Стройный, сероглазый, кудрявый, где еще волосы остались. Морда не красная, как у других, рост хороший, воспитание и манеры хоть куда, если меня не доставать до прямой кишки и не дергать за геморрой. Я же сущий лапушка, котенок, только не дергай за усы. Я с кем хочешь уживусь, если мои когти не станут откусывать зубами. Я не терплю, когда меня обзывают козлом и грозят ментовкой, поневоле начинаю кусаться и царапаться. А во всем остальном я просто бархатный, хоть на руках носи, я не против. Ты же знаешь меня! Пусть попробуют эти Федотовы сыскать лучше! Меня и теперь все городские путанки любят. Не пойму, чем Оглобле не угодил? — улыбался Колька.
— Ты вяжешься с дешевками?
— А по-твоему Оглобля лучше? Поверь, ты ошибаешься,— вырвал из руки матери покрасневшее ухо. И добавил:
— Если б не они, я перестал бы быть мужчиной. Сама понимаешь, хрен деньгами не поднять. Он на них не реагирует. Ему натуру подай, да ни какую-то Оглоблю, а секс-бомбу или фотомодель.
— Пошляк ты, Колька! — возмутилась Евдокия искренне.
— Мамка, ни я, ты отстала, застряла в своей пещерной молодости, в роддоме среди пузатых баб! А ты выйди на улицу, оглядись по сторонам, может, тогда поймешь, о чем тебе говорю!
— Послушай, если Федотовы пристроют Катьку в другую семью, ты не увидишь своего Димку
— Смотри, напугала! Да если по-честному, мы от этого только выиграем с тобой. Ты сможешь вернуться в город. А детей я, сколько скажешь, столько сделаю. За мною не застопорится, даю слово! Если ей сыщут другого, пусть проваливает! Хотя, а чем я хуже? Ну и ладно, буду в холостяках!
— Колька! Кончай пить! Ты ни с одной не уживешься! — взяла из рук сына стакан вина. И буркнула сердито:
— На сегодня хватит! Иди спать!
— Нет, я домой поеду, мне завтра утром на работу! С этим шутить нельзя.
— Как доберешься, ты ж еле держишься на ногах.
— Автобусу едино, пьяного иль трезвого везти, через час буду в городе. А ты не беспокойся,— потрепал мать по плечу. Через полчаса сын и впрямь уехал.
— Даже не спросил, как я здесь, не помог, на дом не глянул, не порадовался. Нет, не получится из него хозяин,— загрустила Петровна, глядя в сгущающиеся сумерки.
Она переживала за Кольку и обижалась на него. В последнее время тот заметно изменился, огрубел даже по отношению к ней, своей матери, и Евдокия в этом винила Катьку.
— Это она испортила сына, сделала из моего мальчишки циника и хама. Он раньше даже шепотом не говорил о дешевках, а теперь хвалится вслух связями с проститутками, а меня называет пещерной, отсталой. Я перестаю узнавать сына. То он дрожит за Димку, а теперь согласен расстаться с ним. Может, потому что выпивает? А как иначе, если жена бухает. Вот и квасят на пару. Остановить их некому. К чему они придут? — пригорюнилась Петровна. И, нащупав в кармане вместо платочка деньги, вспомнила, что их ей привез Колька. А она и забыла о том. Вспомнила, что ничего не дала сыну с собой в город, и нехорошо стало на душе. Ведь там ребенок, какой ни на есть, ее внук, и она, какая бабка, если забыла о Димке.
— Дусь, слышь, я коров пригнал. Обе в сарае стоят. Пойди подои! Ревут в голос!—услышала Федора, тот неслышно вошел в дом, разулся и, подойдя к Петровне, спросил, обняв бабу за плечи:
— Чего горюешь, голубушка моя?
— Сын приезжал. Побыл пару часов и уехал. Вот денег привез, а я ничего с собой не дала. Забыла совсем, а ведь там внук...
— Не переживай, Дуся. Я на неделе поеду в город и завезу Кольке все, что соберешь. Скажу, что ты послала. Не кручинься, ласточка моя. Расскажи, как там у него?
— Без изменений. Одно тяжко, пьяный поехал. Пять стаканов вина выпил! Шатало его из стороны в сторону. А он еще налил.
— Дусь, это вино слабое. Сколько ни пей, хмель не больше часа держится. Один раз за угол сбегает и снова трезвый. Такое свойство у этого вина. Оно никому не навредит. Его и старикам, и детям дают для аппетита. Оно не вредно никому. Это не самогон.
— Федя, Колька и самогона нажрался бы до визга! Потерял контроль над собой, не стало страха. А все оттого, что невестка начала выпивать. Сам Колька сказал.
— Дусь, тебе с этим не сладить. Мордобой не поможет, брань — пустое дело. Ты же помнишь, как я со своим старшим зятем воевал? — спросил прищурясь.
— Откуда мне знать, в городе жила!
— Ну так вот, Яшка женился на моей Татьяне. А мы с женой супротив были. Так, не спросившись, окрутились сами. А через полгода дочка реветь стала. Когда спросил, созналась, что выпивает и с кулаками лезет. Она уже беременная ходила. Вот я его и приловил за жабры прямо в сарае, в свинячьем катухе. Не только вломил по шее, всего в говне извалял. Пообещался на вилы посадить, коль дочку пальцем тронет. Ну и что? Только вернулись в город, Яшка Таньку тут же измордовал. Да так, что у ней выкидыш случился. Ночью скорая забрала,— вытер пот со лба.
— Ничего себе! — округлились глаза Петровны, лицо побледнело.
— С неделю лежала в реанимации. Нам врачи позвонили. Не надеялись, что выживет. Мы тут же в город прискочили вместе с женой. Узнали, что Танюха дышит, за ней уход хороший и возникли к Яшке. Тот до одури бухой. Я его в ванну, в чем он был, в том и сунул. Всех друзей повыгонял, а самого ремнем порол до самой ночи, пока одежа на нем в куски не разлетелась. Сам, что кусок мяса стал, весь в кровище. И верно, мог насмерть забить, если б не соседи вместе с милицией. Они двери высадили и меня от Яшки оттащили. Когда узнали, за что зятю вломил, поняли и не стали забирать в ментовку. А и я упредил, коль Танька не выживет, и на ментов в суд подам, почему ее, беременную, у душегуба не отняли?
— Запрещено им в семейные скандалы влезать, жалоб было много,— встряла Петровна.
— Да, ну Яшку они взяли. Ведь ребенок по его вине помер. Так-то и скрутили зятя. Держали в камере, покуда дочь на ноги встала. Ждали, когда Татьяна заявление на мужа нарисует, чтоб козла под суд отдать мигом. А она его простила. И мало того, на такси за ним приехала, домой забрала. И никому не велела встревать в ихние семейные дела. Мы с женой ошалели от ее дурости. Да что делать, свои мозги не вставишь, коль родная голова из жопы выросла. Уехали в деревню и порешили никогда больше не слушать дочкиных жалоб. С тех пор сколь годов минуло, Яшка не пьет. Он может пропустить рюмку на большой праздник, но и все на том. А завязал, потому что в Танькину любовь поверил. Не сдала она его ментам, зубами вырвала с клетки. Раньше Яшка ее к каждому столбу ревновал, а тут враз успокоился, перестал дуреть, человеком стал.
