Разговор принял странный оборот. К несчастью, память не позволяет мне воспроизвести его Вам в подробностях. С другой стороны, являясь полнейшим профаном в вопросах археологии, я был слегка ошарашен. Подобная установка, которой ничто не предвещало, выдавала полувменяемого человека, бросающегося, как мне показалось, из стороны в сторону, вместо того чтобы наметить себе программу действий и постараться ее придерживаться. Он сыпал сведениями, а я молчал, не имея возможности возразить. О чем он только не говорил: о шумерских и хеттских текстах, о новых методах обнаружения древних поселений и датирования объектов, о парфянской глиптике,[19] о греческом происхождении кушанского[20] алфавита и всем таком прочем, пока, наконец, не заметил, что я его не слушаю. Он умолк, допил виски, и я понял, что он сейчас уйдет.
Я был просто оглоушен мешаниной из народов и цивилизаций. Я-то ничего не знал обо всех этих богах — Мардуке, Иштар и иже с ними… Вавилон, Ассирия — все это прекрасно! Но музыка, как же быть с музыкой? Помнил ли он наши вечера, как его онемевшие от холода пальцы оживали, дотронувшись до клавиш рояля? Играл ли он еще Брамса, Форе?.. «Мне опротивело все это изысканное дребезжание!» Я понял, что не только вкусы его переменились, но и музыке он теперь уделяет не слишком много места рядом со своим новым увлечением… за исключением, может быть, той, что пришла издалека… из Бали… или из чащи ведических лесов!
— Почему Азия?
Он пожал плечами, снова поудобнее уселся на диванных подушках. Ответил что-то вроде: «…потому что в Азии ничто никогда не достигает конца».
Это было не ново и неубедительно. Я чуть было не сказал ему, что не он первый отворачивался от Европы, что в каждом поколении… Рембо, Сегален[21] и т. д… Но он-то что ожидал найти посреди этих развалин, на берегах Ахерона,[22] где время оседает мельчайшими частицами, смутными наносами? Надеялся ли он успешно работать на благо другим и самому себе? Отринуть якобы агонизирующую цивилизацию, чтобы замкнуться в прошлом посреди столь же мертвых цивилизаций, казалось мне бегством, регрессом для человека, не являвшегося ученым, палеографом. Охота на тигров или слонов, на мой взгляд, была бы в его случае не столь пустой тратой времени, чем эта новая прихоть. Я, должно быть, высказал ему свою точку зрения без околичностей, с той же откровенностью, с какой раньше подчеркивал наши расхождения. Он вошел в раж.
— Тебе не понять, ты же не знаешь… Плевал я на все это, но как захватывает… пыль с мошкой набивается в рот, того и гляди, укусит скорпион, воды нет… можно прогуляться на четыре-пять тысячелетий назад… это возвращает вкус к жизни!
Пускай я был для него в тот момент лишь ничтожным мещанином, мужем и отцом двоих детей… я понимал: чтобы потерять вкус к жизни, он должен был пройти через определенные разочарования. Куда девался наш ас из асов, наш юный виргинийский бог, не проходивший мимо ни одного соблазна?
— Я столько всего перепробовал… Париж, Лондон, Нью-Йорк, Гонолулу — везде одно и то же. Ничего не выцедишь. А эти религии, в которые никто больше не верит и которые перерождаются в митинги, раздачу бесплатного супа, в учреждения для малолетних преступников… Поневоле начинаешь смотреть в другую сторону. Там полно сект, молелен, в которые входишь на цыпочках и где учат предаваться самосозерцанию… посвященные всех рангов, учителя и ученики. Странные ребята. Чокнутые, шарлатаны, помешанные из лучшего мира, принимающие себя за воплощение Марии-Магдалины, Алиенор Аквитанской или Марии-Антуанетты. Пастыри без стада. Стадо без пастыря. И в этой куче несколько чистых душ, несколько подлинных провидцев… Я тоже искал, я изо всех сил хотел освободиться.
Боже мой, от чего? Я еще никогда не встречал человека, менее стесненного, менее скованного в проявлении своих инстинктов и рефлексов, менее подчиненного образу мыслей или идеологии. Что ж, послушаем — узнаем, я ведь здесь именно для этого: чтобы впитывать его слова, по которым выходило, что фаза ученичества еще далеко не завершена, и очень может быть, что она, увы, так никогда и не завершится. На сей раз мы вновь оказались в одной среде, увлекаемые пространными общими рассуждениями, что еще никому не причинило вреда.
По словам Жеро, его «освобождение» состоялось не столько поэтапно, сколько через ряд последовательных отторжений: Америки, Европы, кучи старых шаблонов в области религии и морали, а главное — после кончины его матери, исчезновения семьи, денег, которые эта семья перестала ему поставлять. Нет больше долларов, нет больше дотаций! Теперь только собственные ноги могли носить его по свету! «Чудесно! Разве не чудесно?.. Тебе не понять. Иначе ты не занимался бы своим ремеслом!»
Нет, мне было не понять. Я не мог приветствовать как освобождение подобное восхождение в пустоту — я, крепко пустивший корни в земле предков, которую он якобы «махнул не глядя» на пустыни, саркофаги, папирусы, хранящиеся в сосудах. Я, в чьих ушах всегда звучал шум горного потока возле нашего дома в Беарне. Я был поражен. Если так пойдет дальше, он, чего доброго, примется прясть шерсть, пасти овец, делать надрезы на щеках, — подвергать себя варварским обрядам инициации…
— И это еще не все… Представь себе — это я говорю в доказательство того, что действительно все испытал, — я чуть было не сделался монахом!
— В Тибете?
— Да нет же, в вашем монастыре… сыром и грязном, хотя они и устроили там душ. Вот до чего дошли: гигиена!
Жеро с бритой головой, Жеро в рясе, запертый в келье!.. Он не давал мне передохнуть. Но я все еще отказывался верить. С американцем, которого занесло во Францию, может случиться все, что угодно, но чтобы постричься в бенедиктинцы — такого еще не видали. Я вспомнил, как он читал вслух «Нарцисса» Кокто посреди поклонниц, сидевших вкруг него на паркете. Разве такое забудешь?
— Тебе бы подошел тавроболий,[23] — сказал я, — мистическая религия.
— Ничего мистического не осталось.
— Знаю… сейчас ты скажешь, что Бог умер.
— Не везде… у вас, у нас — несомненно. Попробуй, поговори с ними о чуде… Встань и иди! Кто еще в это верит?.. Боги живут очень далеко от людей… в прошлом… вот в прошлое за ними и надо отправляться.
Так ли? Жеро казался уверенным в себе. Он возвращался к этим богам, убежденный в том, что они не могут умереть, все сразу; что в них будущее остается чисто от всего, что выдумывают люди. Напрасно я рылся в памяти: никогда мы не говорили о религии. Все обряды, связанные с культом, оставляли его равнодушным, даже заставляли занять оборонительную позицию, и я был недалек от мысли, что из протестантской школы он вынес некое предубеждение против ритуалов и папизма. Вернее, против всех ритуалов, к какой бы религии они ни относились, его раздражало то, что он считал непонятными тотемическими пережитками. Мне на память пришел показательный случай: как-то раз Жеро пригласили присутствовать при обрезании, и он вернулся в ярости, возмущенный до глубины души, описав мне в самых мрачных красках эту «отвратительную ампутацию».
Какое внутреннее потрясение могло до такой степени преобразить его глубинные или поверхностные реакции по отношению к ритуальным обычаям?
— Но ты даже не крещен, — напомнил я. — Ты столько этим хвастался. «Я не член вашего клуба», — говорил ты мне, когда я шел в церковь.
— Вот именно, у меня создалось впечатление, будто от меня утаили нечто, что стоило испытать, попробовать… Надо было посмотреть… могут ли эти люди мне что-нибудь дать.
— Так ты обратился?
— Нет, но когда ты пришел, откуда я пришел, когда ты прошел через то, через что прошел я, это крайняя степень вызова. Я чувствовал неизбывную тревогу. Мне было нужно, обязательно нужно, если я хотел идти дальше по намеченному мною пути, испытать это, чтобы как следует убедиться, что и здесь для меня ничего нет.
