испытать себя на дипломатической службе. В то время — в конце 1785 года — как раз

открывалась вакансия посланника в Петербурге. На этот пост хотели назначить графа де

Нарбонна, протеже сестры Людовика XVI мадам Аделаиды, но связи отца Сегюра и влияние

Жюли де Полиньяк, конфидентки Марии-Антуанетты, решили дело в его пользу.

К миссии в России Сегюр готовился очень серьезно. Он внимательно изучил

дипломатическую переписку своих предшественников, встречался и обстоятельно беседовал с

Бретейлем, пытавшимся представить себя в качестве тайного героя июньского переворота

1762 года, Мельхиором Гриммом. Последний, кстати, дал в письме к Екатерине весьма

лестную оценку будущему посланнику.

Задачи перед ним ставились скромные: «Король убежден, что любые попытки

приобрести дружбу Екатерины обречены на неудачу», — говорилось в инструкции

Сегюру, подписанной Верженном 16 декабря 1784 года. Таков был печальный итог

движения России и Франции навстречу друг другу, начавшегося было после опалы

Шуазеля.

С воцарением Людовика XVI, которого Екатерина ставила не в пример выше его

предшественника, дела какое-то время пошли на лад, но затем вернулись в прежнее состояние

взаимного недоверия. Причину этого в Версале видели в наметившемся после опалы Панина

сближении России с Австрией, боровшейся в то время с Францией из-за влияния в

Нидерландах. Сегюру предписывалось противодействовать русско-австрийскому союзу,

рекомендовалось, хотя и без большой надежды на успех, продолжить переговоры о

заключении торгового трактата, которые безуспешно велись французскими послами с XVII

века, со времен царя Михаила Федоровича. Главным противником развития торговых

отношений с Францией в Париже считали Потемкина, в котором видели, и не без оснований,

убежденного англофила.

Забегая вперед скажем, что в истории русско-французских отношений Сегюр

остался самым выдающимся представителем Франции в Петербурге, не только потому, что

поднял их уровень на казавшуюся недосягаемой высоту, но и потому, что добился этого,

опираясь на доброе расположение Екатерины и дружбу Потемкина, считавшихся в

Париже, как мы видели, недоброжелателями Франции.

Впрочем, уже первые шаги Сегюра на дипломатическом поприще были вполне

неординарны. По пути в Петербург, в Майнце, на обеде у маркграфа Цвайбрюккенского

Сегюр, верный традиции французской дипломатии занимать самые почетные места,

уселся в кресло, предназначенное для российского посланника графа Николая Румянцева,

при этом слегка оттолкнув его, что уже само по себе считалось серьезным нарушением

этикета. Румянцев пожаловался в Петербург, в дело вмешалась его тетка, графиня

Прасковья Брюс, жена столичного генерал-губернатора и статс-дама, — и в результате

первая аудиенция нового французского посла у императрицы состоялась только через две

недели после его приезда — 9 марта 1785 года.

В комнате, где Сегюр ожидал приглашения к императрице, находился австрийский

посол граф Кобенцель. «Его живая, яркая речь, важность некоторых вопросов, которые

он затронул, — вспоминал впоследствии Сегюр, — настолько заняли мое внимание, что в

тот момент, когда меня пригласили к императрице, я вдруг обнаружил, что полностью

забыл содержание речи, которую приготовил (и текст которой ранее передал вице-

канцлеру — П.П.).

Проходя через множество комнат, я бесплодно пытался восстановить в памяти

свою речь, как вдруг передо мной открылась дверь зала, в котором находилась императрица.

Она стояла в богато убранном народном платье, опираясь рукой о полуколонну; ее

величественная наружность, благородство манер, гордость во взгляде, вся ее поза, немного

театральная, так меня поразили, что это окончательно парализовало мою память.

К счастью, поняв бесплодность попыток припомнить текст, я принялся

импровизировать новую речь, в которой осталось не более двух слов из той, что была

написана, и на которую она приготовилась отвечать.

Легкое удивление, отразившееся на ее лице, не помешало императрице ответить

мне со своей обычной утонченной вежливостью, добавив к тому же несколько приятных

слов в мой адрес»135.

Заметим, что непроизнесенная речь Сегюра сохранилась в архивах. В ней есть и

слова о том, что новый посланник Франции надеется «заслужить расположение

монархини столь знаменитой, что если бы я не был направлен к ее двору в качестве

посланника, я, несомненно, прибыл бы выразить мое восхищение в качестве

путешественника»136. Обращение к Павлу, которому он представлялся отдельно, Сегюр

начал словами: «Монсеньер! Я был в Америке, когда Ваше императорское высочество

приезжали во Францию, чтобы завоевать сердца всех французов. Поскольку они говорили

мне о своих чувствах, я могу лишь сожалеть, что не мог разделить с ними счастье

видеть Вас»137.

Впоследствии, узнав Сегюра ближе, Екатерина спрашивала, что заставило его

изменить подготовленную речь — ведь это заставило и ее отложить в сторону

подготовленный в Коллегии иностранных дел текст ответа.

— Великолепие вашего двора, озаренного лучами вашей славы, так поразили меня,

— отвечал Сегюр, — что я излил свое восхищение теми словами, которые пришли мне в

голову.

— И правильно сделали, — заметила Екатерина, — мне нравится

непосредственность. Вот, помнится, один из ваших предшественников настолько

растерялся в подобной ситуации, что не мог выдавить из себя ничего кроме слов «Король,

мой повелитель…» Когда он повторил их в третий раз, я решила прийти к нему на помощь

и сказала, что давно уже знаю о дружбе и расположении, которые питают ко мне в его

стране. На том и расстались.

Mes ministres de poche138, шутливо называла Екатерина тех послов при русском

дворе, которые входили в ее интимный кружок. Признанный мастер салонной беседы,

поклонник новых идей, поэт, Сегюр сразу же занял в нем особое место. По части веселых

каламбуров, буриме, импровизированных театральных представлений ему не было

равных. С его появлением в Эрмитажных собраниях и толстый рыжеволосый театрал

Кобенцель, и чопорный Фитцгерберт, не говоря уже о прусском посланнике графе Герце,

как-то потускнели и сменили привычное амплуа любимцев публики на скромные роли

артистов кордебалета.

135 «Mémoirs ou Souvenirs et anecdotes» par M. le comte de Ségur, Paris, 1826, v.2, pp. 222—223.

136 АВПРИ, ф. «Сношения России с Францией», 1786 г., оп. 93/6, д. 633а, л. 6.

137 Там же, л. 8.

138 Мои карманные послы (фр.).

Екатерина прощала Сегюру даже то, что не прощала другим. Познакомившийся у

Лафайета со знаменитым Месмером, Сегюр пристрастился к его теории животного

магнетизма. В Петербург он прибыл с магической палочкой, при помощи которой Месмер

погружал своих пациентов в транс. Впрочем, закончились эти увлечения печально:

заболев в конце 1785 года, Сегюр пытался вылечиться по методу Месмера, в результате

чего едва не умер. Веко его правого глаза осталось парализованным навсегда.

Через два года Сегюру, сопровождавшему императрицу во время ее путешествия в

Крым, довелось услышать из уст Екатерины и вовсе удивительные вещи: «Я не могу найти

достаточно похвал молодому королю, который становится в сердцах французов равным

Генриху IV».

Надо полагать, что Сегюру, принадлежавшему к протестантской семье, было

приятно сравнение Людовика XVI с Генрихом IV, особенно отличавшим его предков.

Впрочем, взаимные реверансы, на которые и Сегюр, и Екатерина были большие