обычный ход».

Впрочем, в моменты по-настоящему критические императрица всегда или почти

всегда умела заставить себя подняться над личными переживаниями.

3

Екатерина решительно пододвинула к себе папку с бумагами. Началась обычная,

повторяющаяся изо дня в день процедура выслушивания докладов, просмотра почты,

диктовки распоряжений, которая и составляла таинство управления огромным

государством, именуемым Российской империей.

Забот было много. Россия вела две войны — с Турцией и Швецией — и опасалась третьей

— с европейской коалицией в составе Пруссии и Англии, к которой, при неблагоприятном для

России развитии войны с турками могла примкнуть и Польша.

Неизбежность новой войны с Османской империей была ясна и Екатерине, и

Потемкину, по крайней мере, с осени 1786 года. Турки не могли и не хотели смириться ни

с потерей Крымского ханства, присоединенного к России 8 апреля 1783 года, ни с

переходом под ее покровительство Восточной Грузии — царства Картли-Кахетии в июле

того же года. Непрекращавшиеся набеги на русские форпосты, похищения людей и

скота доказывали невозможность обеспечения безопасности Тавриды и Новороссийского

края без переноса русско-турецкой границы на рубеж реки Днестр.

13 декабря 1786 года Г.А. Потемкин сообщил российскому посланнику в

Константинополе Я.И. Булгакову о «высочайшем поручении» ему «дел пограничных с

Портою». К депеше Потемкина была приложена выдержка из адресованного ему

высочайшего рескрипта от 16 октября, согласно которому Светлейшему были

предоставлены фактически неограниченные полномочия относительно дальнейшей линии

действий в отношении Турции. Этими полномочиями, кстати говоря, Потемкин

распорядился вполне разумно. Жестко сформулировав русские требования относительно

«обезопасевания границ» новоприобретенных областей, он в то же время поручал

Булгакову «с искренностью уверить министерство Порты, что их недоверенность к

нашей дружбе неосновательна, и что желания Ея величества свято основаны на

сохранении мира. Сами они по пространству и великости Империи Российской могут

видеть, нужно ли Ее величеству желать разпространения пределов. Сама натура и

положение мест может им доказать, что большое разширение владений ослабило бы

Россию, наипаче теперь, когда получением Крыма окружность границ толь совершенно

устроена. Представьте им ясные доказательства, что вместо укреплений и искания

посторонних противу нас пособий, лучше для них и полезней прямо быть с нами в дружбе,

которая непрерывным наблюдением обязанностей столь усилится, что тишина и покой

взаимный119 у твердятся навеки».

Столь обширную цитату из дипломатической переписки Потемкина мы сочли

необходимым привести, потому что она была доведена до сведения турок в особых

обстоятельствах — накануне знаменитого путешествия Екатерины в Крым в январе —

июле 1787 года. Путешествие это, имевшее целью контроль за деятельностью Потемкина

по освоению новоприобретенных земель на юге России, получило значение, далеко

превосходящее задачи, которые перед ним ставились.

Организовано оно было с необыкновенным размахом. В подготовке его участвовала

вся Россия. Была введена специальная подушная подать, составившая внушительную

сумму в два миллиона рублей. Однако реальные расходы были, конечно, намного выше.

119 АВПРИ, ф. «Сношения России с Турцией», оп.89/8, 1787 г., д.786, лл.34-38об.

Английский посол Фитц-Герберт доносил в Лондон, что издержки путешествия

приближались к четырем миллионам рублей. Однако и эта цифра, повергнувшая в

изумление Европу, была, очевидно, далека от истины.

Храповицкий, которому было поручено вести «поденные записки» путешествия,

скрупулезно подсчитал, что до Киева пышная свита императрицы добиралась на 14

каретах, 124 санях и 40 запасных экипажах. Указом Сената только на путь от столицы до

Киева предписывалось иметь на каждой из 75 станций по 500 лошадей, что в целом

составляло 37 500 лошадей. Если же учесть, что по славному российскому обычаю дело

это умудрились устроить так, что из Пензы везли лошадей в Новгород-Северский, курских

лошадей — в Белгородскую и Орловскую губернии, а орловских — в Тульскую, то к

общей сумме расходов миллион-другой придется добавить.

Картины, открывшиеся взорам путешественников во владениях Потемкина,

красочно описывает обер-камергер Евграф Александрович Чертков, человек честный и

прямой:

«Был я с его светлостью в Тавриде, Херсоне, Кременчуге месяца за два до приезда

туда Ее императорского величества. Я удивлялся его светлости и не понимал, что он там

хотел показать? Ничего не было там отличного. Но приехала государыня — и, Бог знает,

что там за чудеса явились. Черт знает, откудова взялись строения, войско, людство,

татарва, одетая прекрасно, казаки, крестьяне. Ну-ну, Бог знает, что. Какое изобилие в

яствах, зрелищах, словом, нельзя, чтобы пересказывать порядочно. Я тогда ходил, как во

сне, право, как сонный, сам себе ни в чем не верил. Не мечту ли, ни привидение вижу? Ну,

надобно правду сказать: ему, ему одному только можно такие дела делать».

Приведя это свидетельство человека, репутацию которого современники, повторим,

считали безупречной, мы не можем не прервать ненадолго наш рассказ и не высказаться

по поводу пресловутых «потемкинских деревень», вызвавших в свое время столь бурные

споры историков. Разумеется, после известных публикаций академиков Е.И. Дружининой

и А.М. Панченко говорить о «потемкинских деревнях» в том смысле, который вкладывали

в них мемуаристы вроде Гельбига или Ланжерона, неуместно. Тем более что тот же

Ланжерон в поздних приписках к своим воспоминаниям отдал должное талантам и

распорядительности Светлейшего князя в Тавриде.

И тем не менее вопрос этот не так прост, как может показаться. Понятие

«потемкинские деревни» прочно вошло в наше сознание как символ, отражающий

имманентную, зародившуюся задолго до Потемкина и продолжившуюся до наших дней

особенность ментальности русского чиновника, гражданского и военного, в силу которой

по случаю приезда вышестоящего начальства в воинской части, к примеру, летом красят

траву в зеленый цвет, а снег зимой — в белый. Поколению 60-х годов памятен знаменитый

«книксен» — зеленый сквер, как бы чудом за одну ночь возникший на пространстве

между Пашковым домом и Боровицкими воротами Кремля на месте ветхих домишек

перед приездом в Москву президента Никсона в 1972 году. Примеров такого рода

множество, и жаль, когда ложно понятый патриотизм, справедливо возмущающийся

пристрастностью иностранцев, никогда не бывших в состоянии постичь широту русской

души, одновременно отрицает очевидное — нашу страсть к показухе, этой незаживающей

язве отечественной действительности.

Впрочем, как бы там ни было, постараемся быть справедливыми. Свидетельств

очевидцев — а среди них были такие строгие наблюдатели, как австрийский император

Иосиф II, принц де Линь, французский посол Сегюр и многие другие — о впечатляющих

результатах преобразовательной деятельности Потемкина значительно больше, чем более

или менее недобросовестных измышлений всякого рода злопыхателей. Екатерина имела

все основания быть чрезвычайно довольной своей поездкой в Тавриду. Увиденное ею

подводило окончательную черту под циркулировавшими в северной столице сплетнями о

не держащемся на плаву флоте, построенном Потемкиным, картонной кавалерии и

фальшивых городах и деревнях, исчезавших с лица земли, как только поезд императрицы