скорее, теоретической. К тому же давно подмечено, что в чужих краях, русский человек

как бы прозревает. Короче, уже в конце 1767 года Дмитрий Алексеевич в письмах в

Коллегию иностранных дел оправдывался в неординарности суждений и поступков.

Тем не менее, в следующем, 1768 году по служебной необходимости Париж

пришлось сменить на Гаагу. Место, что и говорить, завидное, но уж очень спокойное,

сонное. Голландия ни при Екатерине, ни позже в орбиту активных дипломатических

интересов России не входила, политические бури, сотрясавшие Европу, обходили ее

стороной. Едва ли не главной задачей российского посланника в Гааге было

своевременное получение займов от местных банкиров, да выполнение при случае

поручений второстепенной важности, вроде содействия отзыву Папой своего нунция из

Варшавы или установления прямых дипломатических отношений с Португалией.

Впрочем, и в этой тихой заводи Дмитрий Алексеевич, многочисленные и

разносторонние увлечения которого порой мешали ему сосредоточиться на делах

служебных, позволял себе совершать оплошности, заглаживать последствия которых его

доброжелатели в Петербурге (а к их числу принадлежал не только вице-канцлер Голицын,

но и руководитель российской внешней политики Никита Иванович Панин) заглаживали с

большим трудом. Последняя из неприятностей подобного рода, преследовавших Голицына

будто по воле злого рока, случилась за пять месяцев до приезда Дидро, в самом конце 1772

года.

В канун Рождества, когда жизнь в Голландии замирает, пришлось Дмитрию

Алексеевичу отлучиться в Амстердам, привлекавший его своими антикварными лавками.

Уезжая, он поручил советнику посольства Дубровскому позаботиться о дипломатической

почте, следовавшей через Гаагу из Парижа в Петербург. Дубровский же, позже

оправдываясь тем, что был болен, сам заняться почтой не удосужился, а поручил это дело

некоему Поггенполю, должность которого сам Дмитрий Алексеевич в переписке с

Петербургом определял коротко — valet de chambre5. На беду в почте оказалась секретная

депеша поверенного в делах в Париже Хотинского, адресованная императрице.

Поггенполь, которому не впервые, видно было пользоваться секретнейшими кодами,

расшифровал письмо Хотинского и направил его прямехонько почтмейстеру Экку. Надо ли

говорить, что Екатерина, получив от директора почт вскрытое и переведенное слугой

секретное, не подлежащее огласке письмо от своего посланника в Париже, пришла в

ярость6. Только благодаря хлопотам своих друзей в Петербурге Дмитрий Алексеевич

остался в Гааге. Впрочем, к чести его надо сказать, что провинившегося Дубровского он

не только не преследовал, но и пытался по мере возможности помочь своему сотруднику в

служебных делах.

Приезд Дидро, надо полагать, помог Голицыну отвлечься от служебных

неприятностей. И он, и жена его, урожденная Амалия Шмиттау, приняли философа как

родного.

«С князем и его женой я живу, как добрый брат, сижу дома и много работаю. Если и

выхожу, так только на берег моря, которое настраивает меня на мечтательный лад», —

писал Дидро в Париж своей приятельнице Воллан.

В Гааге Дидро чувствовал себя счастливым. Его привлекали республиканский дух

голландцев, их тяга к гражданской свободе. Старого философа видели в городской ратуше,

и в рыбацких деревушках, он интересовался устройством ветряных мельниц, много и

легко работал.

В долгих прогулках по песчаным пляжам Шееннингена Дидро сопровождала жена

Голицына. Дочь прусского генерала Амалия Шмиттау отличалась живым умом. Дмитрий

Алексеевич познакомился с ней на водах в Аахене, куда Амалия в качестве придворной

дамы сопровождала принцессу Фредерику Прусскую. Дидро был в восторге от ее

обширных познаний в самых различных областях, умения легко и непринужденно вести

беседу на нескольких европейских языках, музыкального образования. Новую немецкую

литературу она, по его мнению, знала и ценила глубже и вернее, чем Фридрих II, состояла

в переписке с Гете и Якоби.

«Мадам Голицына дискутирует, как львенок, — говорил Дидро. И добавлял

задумчиво, — Впрочем, она, кажется, слишком чувствительна, чтобы быть счастливой».

5 Комнатный слуга. (фр.)

6 АВПРИ, фонд «Сношения России с Голландией» оп. 50/6, дело 150, листы 1 - 5 с оборотом.

Гете высказался на этот счет более определенно: «Амалия — одна из тех

индивидуальностей, понять которые невозможно вне контекста эпохи, в которой они

живут».

Надо ли говорить, что семейные дела Голицыных были нехороши? Супруга

Дмитрия Алексеевича, чтобы не пропустить лекцию в университете, могла уйти с

придворного обеда, дети были заброшены, казенных средств на обустройство дома на

широкую ногу, как того требовало положение мужа, не хватало — денежный оклад

посланника в Гааге много проигрывал содержанию его коллег в Париже, Лондоне и

Мадриде, а собственное состояние Дмитрия Алексеевича было незначительным.

В результате после пяти лет брака, Голицыны жили фактически врозь — Амалия с

детьми в деревне по дороге из Гааги в Швеннинген, Дмитрий Алексеевич — в городском

доме. С 1775 г. Амалия переселилась в вестфальский город Мюнстер, где князь навещал ее

раз в год.

Впрочем, Голицын придавал мало значения житейским трудностям. По вечерам в

его доме собирались литераторы и ученые, почтительно внимавшие жарким дискуссиям,

которые вел российский посланник с заезжей парижской знаменитостью. Вмешаться в них

не было никакой возможности не только по причине необыкновенного красноречия

Дидро, способного часами увлекательно рассуждать на самые разнообразные темы.

Редких смельчаков, желавших принять участие в разговоре, повелительным жестом

останавливал сам князь Дмитрий Алексеевич. А поскольку по каждому из обсуждавшихся

вопросов Голицын имел свое мнение, судил строго и Плиния, и Цицерона, то споры его с

Дидро порой продолжались до рассвета, заканчиваясь уже после того, как последний гость

покидал гостеприимный дом российского посланника.

Утренние часы Дидро по многолетней привычке проводил за письменным столом

— голландский издатель Марк-Мишель Рей, свой человек в доме Голицына, уговаривал

его издать полное собрание сочинений. Дело в том, чт7о Дидро, начисто лишенный

авторского самолюбия, часто не подписывал свои многочисленные статьи,

опубликованные в разных европейских изданиях. Рей, издавший за несколько лет до их

встречи избранные произведения Дидро, невольно включил в них немало апокрифов.

Вдвоем с Голицыным издатель уговаривал Дидро собрать и самому отредактировать свои

многочисленные статьи, романы, пьесы. Слух об этом быстро достиг литературного

Парижа, наделав много шума.

Из затеи этой, однако, ничего не вышло. Встречи с издателями, даже случайные,

редко приносили Дидро удачу.

7

4

Князь Дмитрий Алексеевич был большим поклонником Гельвеция.

— Juger c’est sentir8, — говаривал он со значением.

Мадам Голицына, приходившая в необыкновенное возбуждение каждый раз, когда

ее муж цитировал излюбленную сентенцию Гельвеция, принималась спорить, доказывая

превосходство сердечных чувств над голосом разума.

— Счастья нет ни в удовольствиях любви, ни в удовлетворении честолюбия, ни,

тем более, в богатстве, — отвечал ей нравоучительно Дмитрий Алексеевич. — Счастье

подлинное — только в любви к науке и искусствам.

Дидро с обычной своей доброжелательностью относившийся и к Гельвецию, и к

Голицыным, и к чайкам, гортанно кричавшим на пляжах Шееннингена, деликатно

помалкивал, предпочитая не ввязываться в семейные диспуты. Впрочем, сохранять

молчание в споре о Гельвеции его побуждали и другие, более веские причины.