еще неумелого резца Фальконе в лица античных героев, которые он копировал со

старинных гравюр, купленных на последние деньги у букинистов.

Только однажды фортуна улыбнулась Фальконе и он своего шанса не упустил.

Знаменитый в то время парижский скульптор Лемуан согласился взять упорного юношу к

себе в ученики и обучил основам мастерства. Лемуан не ошибся. Через десять лет

каторжного труда, в 1745 году Фальконе приняли в члены Королевской академии

живописи и скульптуры за композицию «Милон Кротонский, разрывающий льва». Он стал

постоянным участником Салонов. В 1755 году по заказу всемогущей маркизы Помпадур

он изваял статую грозящего Амура — и был приглашен заведовать скульптурной частью

на Севрской фарфоровой мануфактуре.

К этому времени и относится знакомство Фальконе с Дидро который не раз писал о

нем в «Литературной корреспонденции». Работы Фальконе, выполненные в классическом

стиле, приводили Дидро в восторг. Он также ценил основательность познаний скульптора

в области теории и истории искусства. К сорока годам Фальконе, всю жизнь пополнявший

свое образование, уже писал трактаты о скульптуре и переводил Плиния с комментариями.

Знакомство быстро переросло в дружбу, и когда российский посол Дмитрий

Голицын просил Дидро порекомендовать ему скульптора, способного выполнить

задуманную Екатериной грандиозную статую Петра I в Петербурге, тот не колебался. 10

сентября 1766 года Фальконе выехал из Парижа в Россию в сопровождении мадмуазель

Колло, своей талантливой ученицы. Из двадцати пяти ящиков, отправленных им морем в

Петербург, только один содержал его личные вещи, остальные были наполнены книгами,

гравюрами, мрамором, слепками и рисунками.

Встретивший Фальконе по приезде президент Академии художеств и заведующий

Канцелярией строений генерал-аншеф Бецкий был лаконичен. Памятник Петру должен

стать самым величественным из существующих. Иными словами, Фальконе заказали

шедевр. И он немедля принялся за работу.

Дидро ликовал.

«Энтузиазм — это то, что отличает гения от посредственности», — любил

повторять он.

Энтузиазм Фальконе подогревался пониманием важности поставленной перед ним

задачи. Идея композиции памятника возникла почти сразу. Царь-преобразователь

представлялся скульптуру верхом на вздыбленном коне, замершем на краю пропасти. С

деталями было труднее. Каждое утро к мастерской Фальконе из расположенного

неподалеку кавалергардского манежа приводили красавца-коня по имени Бриллиант.

Кавалергардский офицер князь Юсупов, искусный наездник, поднимал его перед

скульптором на дыбы. Фальконе делал сотни эскизов. Под его стремительным карандашом

возникали резкий, на изломе, поворот головы, бешеный взгляд, оскаленные зубы, сильные

мышцы породистого животного, напрягавшиеся под тонкой кожей,. Потом до позднего

вечера он мял глину в мастерской, вглядываясь в рисунки конных памятников различных

времен и стран, присланные из Рима и Парижа.

Фигуру Петра Фальконе облек в простую римскую тогу, на голову водрузил венец

героя, но лицо царя ему долго не давалось. Чуждый мелочного тщеславия, он поручил

вылепить его своей ученице и первый признал, что работа Колло оказалась значительно

удачнее его собственной.

Однако очень скоро Фальконе понял, что его представления о прекрасном

отличаются от понятий петербургского общества. От природы человек мнительный и

подозрительный, он чувствовал себя в Петербурге одиноко.

Дидро, называвший Фальконе «Жан-Жаком скульптуры», писал из Парижа:

«Вы легко видите во всем дурное, ваша впечатлительность показывает его вам в

преувеличенном виде; один злой язык может поссорить вас с целой столицей».

Фальконе в ответ сообщил приятелю, что «стал еще нелюдимей».

«Простите, друг мой, это невозможно», — отвечал Дидро.

Летом 1769 года гипсовая модель памятника была готова, а весной 1770 года он

был выставлен на публичное обозрение. Первых зрителей, как и следовало ожидать,

статуя озадачила. Петербургу еще предстояло понять Медного всадника, который стал его

символом. Обер-прокурор Синода, увидев православного царя в римской тоге, затрясся от

негодования.

Самолюбие Фальконе было уязвлено. Пожалуй, лишь один человек во всем

Петербурге понял и поддержал его в эту минуту.

«Смейтесь над невеждами и глупцами и продолжайте идти своим путем», — эти

слова Екатерины скульптор повторял с восторгом и признательностью.

Впрочем, ко времени приезда Дидро энтузиазм, с которым Екатерина относилась к

идее сооружения памятника своему великому предшественнику, улетучился.

Погрузившись в сложные дела турецкой войны и внутренние неурядицы, императрица

мало-помалу теряла интерес и к самому Фальконе. Раздражала ее, надо полагать, и

затянувшаяся на долгие годы канитель с отливкой. Мастеров, способных на это трудное

дело, в России не оказалось, из-за границы выписывать было дорого, да и затруднительно.

Сам Фальконе, после длительных препирательств с Бецким, взявшийся, в конце концов за

отливку, также не спешил, дотошно изучая сложные технические детали.

Природный ум и такт долго не позволяли императрице высказать собственные

суждения о творении Фальконе. Она произносила осторожные комплименты, говорила,

что доверяет ему, но в душе ее медленно вызревали сомнения. Мнилось, что скульптор не

вполне сумел воплотить неясный образ, создавшийся в ее мечтах. Величественный

всадник, облаченный в тогу римского императора на великолепном вздыбленном коне, с

шкурой пантеры вместо седла, несомненно, был, выдающимся произведением искусства.

Не надо было обладать развитой художественной интуицией, чтобы ощутить гармонию

композиции, исходившие от нее мощь и силу.

Однако таким ли хотелось ей видеть царя-преобразователя, царя-плотника, до

основания перевернувшего патриархальную Московию и прорубившего окно в Европу?

Даже древний Гром-камень, обтесанный по настоянию Фальконе едва ли не вполовину,

казался ей иногда слишком маленьким и незначительным для высившегося над ним

великана. Екатерина смутно чувствовала, что не следовало отесывать, полировать камень,

снимать с него слой векового мха и придавать ему правильную форму. Она мечтала о

всаднике, как бы парящим над городом, а видела перед собой большой камень,

придавленный лошадью, слишком громоздкой, как ей иногда казалось, для такого

пьедестала и все же едва позволявшей всаднику подняться взглядом выше первых этажей

ближайших зданий.

Словом, судьба Медного всадника осенью 1773 года была еще неясной. Екатерину

одолевали сомнения — не их ли улавливал чутким ухом и многократно усиливал своим

хрипловатым басом Иван Иванович Бецкий, генерал от архитектуры?

2

О всех этих перипетиях Дидро узнал, решившись, наконец, заглянуть по пути из

Зимнего дворца в мастерскую Фальконе. Встреча старых приятелей была сердечной.

Фальконе обнял Дидро, пряча от него глаза, в которых поблескивали слезы раскаяния.

Подойдя к модели, Дидро на мгновение замер, затем медленно обошел вокруг

статуи. Фальконе наблюдал за ним с нараставшим раздражением. Однако, когда Дидро

наконец повернулся к нему, лицо скульптора прояснилось.

— Вы — гений, мой друг, вы — гений, — повторял Дидро. Глаза его сияли от

удовольствия. — Бушардон, перед именем которого вы скромно преклоняетесь, в

сравнении с вами не более, чем подмастерье. Да, он прекрасный знаток лошадей, красивых

лошадей. Он внимательно изучил их и превосходно изваял, но это обычные лошади, те,

что вы можете видеть в обычном манеже. Бушардон никогда не входил, как вы, друг мой, в

конюшни Диомеда или Ахиллеса. Он не видел того коня, которого вы представили так, как