мирных переговорах с Турцией взамен добрых услуг Пруссии и Австрии.

Между тем, время шло, весна сменила зиму, наступило лето 1772 года, а дело с

заключением русско-английского договора не продвинулось дальше неопределенных

обещаний и туманных намеков. В депешах Кэткарта зазвучали нотки озабоченности. Судя

по его донесениям, примирение Орлова с Паниным не удавалось то из-за того, что

императрица жила на даче, а граф Орлов в городе, то из-за хитрых людей (подразумевался

Захар Чернышев), убедивших Орлова взять на себя ведение турецких и польских дел. В

свою очередь, это привело к сильному столкновению между Орловым и Паниным,

вследствие чего последний стал просить императрицу отстранить его от управления

иностранными делами. Екатерина, разумеется, удержала его от этого шага.

Так дело тянулось до сентября 1772 года, когда Панин пригласил всех

аккредитованных в Петербурге послов и объявил им о том, что полтора месяца назад, 25

июля 1772 года, Пруссия, Австрия и Россия подписали двусторонние конвенции о разделе

Польши.

Дипломатическая карьера Кэткарта закончилась. Всего за полгода до соглашения,

решившего судьбу Речи Посполитой, он доносил в Лондон (со ссылкой на заверения

Панина), что императрице «ничего не известно о намерениях короля прусского разделить

Польшу, и такое намерение не может ей быть приятно»54. Вскоре его сменил менее

склонный к декламации Вергилия Роберт Гуннинг. Однако и у Кэткарта есть заслуги

перед историей. Благодаря ему мы представляем, какой тайной была окутана

продолжавшаяся не менее года ожесточенная борьба вокруг Польши.

7

Историки до сих пор спорят, кто первый высказал идею раздела Польши. Наиболее

авторитетные признания на этот счет разноречивы. Фридрих указывал на Екатерину,

вспоминая при этом приезд принца Генриха в Петербург осенью 1770 года. Генрих,

уставший, очевидно, оставаться в тени своего великого брата, открыто говорил, что

истинным автором идеи раздела является он. Панин пенял Австрии, занявшей в июле 1770

года польские области Ципса и Новиторга и подавшей тем самым пример другим. Мария-

54 В английских архивах хранится еще более любопытное свидетельство глубоких заблуждений (или

упрямства?) Кэткарта. В конверт с депешей сменившего его на посольском посту Р.Гуннинга от 13 июля

1772 г. (менее чем за две недели до подписания конвенции о разделе) вложена записка Кэткарта,

адресованная Рошфору, следующего содержания: «Mr. Panin assured me positively yesterday that nothing was

agreed or determined between the three powers rather than they would avoid a war on account of the affaires of

the Republic» («Г-н Панин определенно заверил меня вчера, что между тремя державами не согласовано и

не решено ничего, кроме стремления избежать войны из-за дел Республики») – Public Record Office, Russia

– 90, p.148.

Терезия винила сына и Кауница, упрекая их в том, что они «хотели действовать по-

прусски и в то же время удерживать вид честности». Екатерина никого не обвиняла, но и

не опускалась до оправданий. Для нее вопросы этики вполне естественно отступали на

второй план, когда речь шла о государственном интересе.

Необходимость и закономерность восстановления естественных этнических границ

Русского государства никогда не вызывали сомнения у людей беспристрастных. Однако

средства, с помощью которых эта цель была осуществлена, возбуждали острую и

справедливую критику. Приходится с сожалением констатировать, что после избрания

Понятовского королем, российская дипломатия допустила в Польше ряд принципиальных

просчетов. Основные усилия были направлены на консервацию анахронического

государственного устройства Речи Посполитой, в сохранении которого Петербург видел

гарантию своего преимущественного влияния. Как ни странно, но в качестве орудия

подобной политики избрали тех лиц в окружении польского короля — Чарторыйских, —

которые наиболее последовательно выступали за модернизацию польских

государственных порядков. Неизбежным следствием этого стало ослабление королевской

власти и русского влияния.

Центральное место в русской политике в Польше занял крайне болезненный для

поляков диссидентский вопрос. Добившись уравнения православного и протестантского

меньшинств не только в религиозных, но и в сословных правах с католиками, русский

посол в Варшаве князь Николай Васильевич Репнин, племянник Панина, по существу,

спровоцировал социальный взрыв в Польше, направленный против России и

действовавшей в тесном союзе с ней Пруссии.

29 февраля 1768 года в небольшом польском городке Бар была сформирована

конфедерация, объявившая «крестовый поход» в защиту католической веры. Лидеры

Барской конфедерации получили поддержку Австрии, Франции и Турции. В стране

началась, по существу, гражданская война. На юге Польши, в пограничных с Османской

империей областях, вспыхнуло стихийное восстание украинских крестьян —

гайдаматчина, давшая повод (инцидент в Галте) к началу русско-турецкой войны в октябре

1768 года.

Основная ответственность за такое развитие событий традиционно возлагается на

Панина, которому в силу его должности действительно приходилось вести главные

переговоры с пруссаками и австрийцами. Между тем, позиция Панина в польских делах

была далеко не однозначной. Как мы помним, еще в конце 1769 года, когда Фридрих

впервые выдвинул идею раздела Польши, Никита Иванович твердо высказался против.

Еще во время пребывания в декабре 1770 года принца Генриха в Петербурге Сольмс,

весьма точно передававший все, что слышал, писал Фридриху:

«Говорил я также с Паниным о территории, занятой австрийцами в Польше. Он

очень смеялся над призрачностью этого факта, будучи того мнения, что если Венский двор

и позволяет себе подобные выходки, то Вашему величеству и России скорее должно

помешать ему, чем следовать его примеру; что касается его, то он никогда не даст своей

государыне совета завладеть имуществом, ей не принадлежащим. Наконец, он меня

просил не говорить в этом тоне во всеуслышание и не поощрять в России идею

приобретения на основании того, что поступать так удобно».

При чтении этой и некоторых других депеш Сольмса на ум невольно приходят

приводимые П.А. Вяземским слова Дениса Фонвизина, служившего у Панина секретарем:

«Дружество, больше на ненависть похожее». Это о чувствах, которые Никита Иванович,

называемый во многих исторических сочинениях пруссофилом, питал к прусскому

королю.

Через некоторое время жизнь заставила Панина изменить тон в беседах с послом

Фридриха II. В конце февраля 1771 года он уже говорил Сольмсу, что, если в Совете

станет вопрос о присоединении некоторых частей Польши к России, то он будет возражать,

хотя, в конце концов, ему, вероятно, придется согласиться, поскольку значительное

большинство членов Совета выступало за присоединение.

Дальнейшее известно. Уже к середине мая 1771 года тон высказываний Никиты

Ивановича по польским делам заметно изменился.

«Заинтересовав сим образом венский и берлинский дворы, скорее можно будет

заключить предполагаемый ныне мир с турками и успокоить польские замешательства»,

— заявлял он в эти дни в Совете.

На участие России в разделе Панин смотрел как на вынужденный шаг, понимая, что

без содействия Пруссии и Австрии закончить войну с турками почетным и выгодным

миром невозможно. По должности своей он лучше других знал, какими тяжелыми

последствиями могло обернуться продолжение военных действий — силы России были на

пределе. В этом смысле раздел Польши представлялся ему единственным в сложившейся в