уверены, что правление хваленого кардинала Ришелье вынесет с ним сравнение». Затем —

два десятилетия благополучного царствования Елизаветы, которую, к несчастью, сменил

Петр III, мало способный к управлению государством и окруживший себя не теми

людьми. Однако на престол взошла Екатерина и своим мудрым законодательством снова

принесла стране процветание.

Знание Дидро русской истории ограничивалось сочинением французского врача

Левека и панегириком Вольтера, пропетым Петру Великому. Однако даже если бы он

лучше знал предмет, вряд ли взялся бы спорить на эту тему с императрицей

всероссийской.

Дидро был фанатиком идеи просвещенного абсолютизма, и незнание русской

истории лишь еще более разжигало его энтузиазм. Он мог и не знать о существовании

Соборного уложения Алексея Михайловича —ему это было не нужно. В эпоху, когда

разум побеждал веру, старые порядки только мешали. Россия представлялась Дидро

благодатным полем для утверждения разума и силы новых законов, основывающихся на

естественном праве. В этом смысле Наказ, представлявший собой конспект идей

Монтескье и Беккариа, казался ему программой действий, уточнить в которой предстояло

лишь некоторые детали, а Екатерина — разумной и активной правительницей, способной

осуществить грандиозный эксперимент, о котором мечтали философы.

Различие между Екатериной и Дидро заключалось в малом. Дидро приехал в

Петербург, чтобы побудить Екатерину действовать, а она считала, что все необходимое

уже сделано. В «Антидоте» она призывала народы мира последовать «нашему примеру,

если они разумны, и преобразовать свой уголовный суд на основании главы X Наказа».

Основа внутренней стабильности, по представлениям Екатерины — в соблюдении

баланса интересов различных групп общества. Когда этот баланс присутствует, опасно

что-либо менять. Иллюзии, что в России все спокойно, императрица сохраняла до осени

1773 года, когда разразилось восстание Пугачева.

Взгляд Екатерины скользнул дальше по страницам Наказа.

«Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная с его

особой власть не может действовать сходно с пространством столь великого государства...

Всякое другое правление не только было бы для России вредно, но и вконец

разорительно... Другая причина та, что лучше повиноваться законам под одним

господином, нежели угождать многим».

И вот, наконец, главное — параграф тринадцатый.

«Какой предлог самодержавного правления? Не тот, чтобы у людей отнять

естественную вольность, но чтобы действия их направить к получению самого большего

от всех добра».

Императрица подняла голову. Вспомнилось, какие ожесточенные споры вызвали

эти утверждения, казавшиеся ей самой неоспоримыми в декабре 1767 года, накануне

созыва Большой комиссии, когда она решилась, наконец, показать Наказ людям, чье

мнение уважала. Отзывы их, однако, оказались весьма различными. Лишь Григорий

Орлов, наиболее близкий к ней в то время, одобрил труд Екатерины, прибавив, впрочем,

по своему обыкновению, что лучше бы спросить людей более сведущих. Никита Панин,

его давний оппонент, назвал Наказ собранием «axiomes á renverser les murailles»43.

Драматург Сумароков, выражаясь, в отличие от Панина, без обиняков, заявил, что

рассыпанные в тексте Наказа призывы освободить крепостных, привели его в ужас.

Прикрепление крестьян казалось ему частью извечного порядка, существовавшего на

русской земле. Тронь его — и начнется ужасное несогласие между помещиками и

крестьянами, междоусобная брань.

Ведь — подумать страшно! — «скудные люди ни кучера, ни повара, ни лакея иметь

не будут», а между тем «примечено, что помещики крестьян, а крестьяне помещиков очень

любят, а наш низкий народ никаких благородных чувств еще не имеет».

Большинство из тех, кому был показан проект Наказа, рассуждали, как Сумароков.

«Я думаю, что не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили бы

гуманно и как люди», — признавала впоследствии Екатерина. В результате едва ли не

половину из написанного за полтора года пришлось вымарать.

Впрочем, Екатерина и не рассчитывала, что ее поймут те, кто опасается лишиться и

кучера, и повара, и лакея. Глаза на истинное настроение общества во многом открыла ей

давняя история с объявлением в 1765 году Вольным экономическим обществом конкурса

на тему: «Нужно ли крестьянину для общенародной пользы иметь земельную

собственность или только одну движимую?» Конкурс удался, из России и из Европы было

прислано 160 сочинений. Лучшим единогласно признали труд профессора Дижонской

академии Беарде де л’Аббе.

Ход рассуждений дижонского профессора показался членам Общества, в основном,

людям ученым, почитывавшим и гамбургские газеты, и Локка с Монтескье, неоспоримым:

«Люди равны и от природы, и перед Богом, следовательно, государство обязано

вернуть крестьянам то, что у них противозаконно отнято, — утверждал он. — Не может

43 Аксиом, способных разрушить стены (фр.)

быть благополучным общество, пока те, кто создают его богатства, бедны сами. Лучший

способ поощрить крестьянина — дать ему свободу и землю, потому что две тысячи

подневольных не сделают за год того, что за то же время сотня свободных».

Хвалить дижонского профессора сделалось модным, тем более, что, по его мнению,

спешить с осуществлением высказанных им идей не следовало. Надо было твердо обещать

российскому народу вольность и землю, а тем временем энергично работать над его

образованием, чтобы он стал достоин свободы и мог пользоваться ею на благо общества.

Вот она — «роза без шипов».

Екатерина наугад перелистнула Наказ и с удивлением обнаружила, что томик как

бы сам собой открылся на параграфе 260.

«Не должно вдруг и через узаконение общее делать великого числа

освобожденных», — прочитала она.

Это все, что осталось от пространной статьи, которую она писала особенно истово,

по нескольку раз исправляя написанное.

Впрочем, и этого, наверное, было бы немало, если бы после начала турецкой войны

Сенат не приказал держать Наказ «под замком», разослав его только в высшие

учреждения, где его читали не без опаски — как читают запрещенную книгу.

«Наказ есть не исторический, а патологический момент в истории нашего

законодательства», — язвительно констатировал спустя полтора века В.О. Ключевский.

5

Порой казалось, что сигналы, посылаемые императрицей, производили свое

действие. Дидро оставлял на время высокие материи и обращался к вещам практическим.

Устраиваясь за столиком напротив Екатерины, он раскладывал перед собой бумаги

с заготовленными вопросами о земледелии в России, количестве зернового хлеба,

состоянии виноделия, производстве шерсти и шелка. Екатерина, однако, в отличие от

Фридриха II, который, не задумываясь, по памяти мог назвать имя старосты деревушки

Шварцвальд в Богемии и количество лошадей в любой из областей Пруссии, затруднялась

с ответами на столь конкретные вопросы и предложила представлять их письменно.

Дидро сформулировал 88 вопросов, касающихся населения, землевладения,

земледелия, производства и торговли зерновым хлебом, вином и водкой, маслом,

коноплей, табаком, лесом, смолой, дегтем, варом, ревенем, рогатым скотом, лошадьми,

шерстью, шелком, медом и воском, мехами и кожами.

Императрица обиделась.

Дидро спрашивал, к примеру:

— Какими пошлинами обложено вино, сделанное из русского винограда?

Екатерина отвечала:

— Даже аббат Феррайль затруднился бы обложить пошлинами вещь

несуществующую.

Дидро спрашивал:

— Имеются ли в России ветеринарные школы?

— Бог хранит нас от них, — отвечала Екатерина.