поклонникам и поклонницам. С этого года начинается их переписка, длившаяся до 1909

года.

Вернувшись из Парижа, Любовь Гуревич летом 1887 года пишет о Марии Башкирцевой

статью и переводит отрывки из “Дневника”. Статья о М. Башкирцевой, напечатанная в

“Русском богатстве” (1888, “ 2), после того как была отвергнута М.М. Стасюлевичем, редактором “Вестника Европы”, становится ее литературным дебютом.

Любовь Яковлевна Гуревич родилась в 1866 году в семье известного педагога, основателя

знаменитой гимназии, впоследствии носившей его имя, и реального училища,

бессменного редактора журнала “Русская школа”, Якова Григорьевича Гуревича. Ее мать

была урожденная Ильина, дочь начальника Кремлевского дворца И.И. Ильина. Сестра ее

матери, популярная в то время писательница Е.И. Жуковская. Как мы видим, она

происходила из семьи потомственных интеллигентов, и начала писать рано, уже лет в

тринадцать. Она окончила (включая 8-й дополнительный класс на звание “домашней

наставницы”) петербургскую гимназию кн. А.Л. Оболенской в 1884 году, после чего

последовали Бестужевские курсы, которые она окончила в 1888 году.

Как мы уже сказали, свой очерк “М.К. Башкирцева. Биографически-психологический

этюд” она опубликовала в “Русском богатстве”, а еще 11 июня 1887 года в “Новом

времени” появилась ее статья “Памяти М. Башкирцевой”. С того времени М. Башкирцева

стала для нее на долгие годы путеводной звездой.

Небезынтересно, как реагировали современники на появление первых отрывков из

“Дневника” М. Башкирцевой. Вот что пишет известный адвокат и писатель А.Ф. Кони

отцу Любови Яковлевны 1 августа 1887 года:

“... я читал отрывки из дневника Башкирцевой и жалею, что Любочка (которой я очень

симпатизирую) переводит это больное, гнилое, страдающее преждевременным

истощением произведение раздутой знаменитости. Наша литература ничего бы не

проиграла от отсутствия этого перевода. Видите - я говорю не стесняясь, как подобает по

дружбе”.

Тон статей появлявшихся в печати был отнюдь не восторженный. Чего стоят такие

названия: “Ярмарка женского тщеславия”, “Жертва самообожания и культ Марии

Башкирцевой”

Любовь Гуревич работает над переводом “Дневника”, пользуясь советами Марии

Степановны. Как мы уже говорили, мать Марии Башкирцевой корректирует с нужной

точки зрения и то, что нужно или не нужно знать русскому читателю. Таким образом,

“Дневник” проходит горнило родственной, французской и русской цензуры. Напомним,

что впоследствии к этим цензурам была добавлена еще цензура пресловутого

“комментатора” издательства “Молодая гвардия”. Однако, издатели не спешат печатать и

это кастрированное произведение в России.

Столкнувшись с этой проблемой, Л. Гуревич решает взять дело в свои руки и совершает

многоходовую комбинацию. В мае 1890 года, популярный, а к тому времени почти

разорившийся журнал “Северный вестник”, был куплен группой пайщиков, среди которых

была и Л.Я. Гуревич. Свой пай в пять тысяч рублей она приобрела на деньги отца. Но дела

у журнала по-прежнему шли плохо и весной 1891 года, Любовь Гуревич, взяв у своего

дяди по матери еще 15 тысяч рублей, становится владелицей и издательницей журнала. Не

будем здесь распространяться о ее деятельности на журналисткой ниве, отметим только, что журнал тяготел к такому роду литературы, который теперь определяется как жанр non-fiction и что вновь возросшей популярности журнала немало способствовала публикация

“Дневника” М. Башкирцевой в переводе Л. Я. Гуревич на протяжении всех двенадцати

номеров 1892 года, после чего он уже в книжном варианте выдержал несколько

переизданий.

“Дневник” имел оглушительный успех и оказал влияние на многих молодых писателей

того времени. Им зачитывались В. Брюсов, М. Цветаева, В. Хлебников и другие.

Переписка благодарной Марии Степановны Башкирцевой с переводчицей Л. Я. Гуревич

длилась долгие годы. Мать всячески пропагандировала наследие своей дочери на родине, напирала на ее патриотизм, а потому непрестанно повторяла в письмах, что Мария хотела

вернуться в Россию.

“Мария Башкирцева уехала из России, когда ей было десять лет (мы знаем, что в

двенадцать - авт.), и вернулась туда в первый раз на 16<-м> году своей жизни; училась, выросла она и работала всегда за границей, преимущественно во Франции, в Париже.

Самое сильное желание ее было - усовершенствоваться, развить свой талант, написать

историческую картину и ехать на родину. Еще год жизни и она была бы на родине и

работала бы там”.

“Нечего и говорить о том, что она была русская, что любила свою родину, что все ее

устремления были сосредоточены на том, чтоб ехать домой и показать на родине, что

может сделать женщина”. ( Оба письма за 1891 год).

Но это неправда, даже в ее дневнике, в напечатанных его страницах, есть прямые слова, что никуда она ехать не собирается, и не потому ли квасной патриотизм “комментатора”

современного издания (прости, читатель) заставляет его выкинуть эти места, а они ведь

очень примечательны, тем более, что написаны за несколько месяцев до смерти и

являются как бы последним ее волеизъявлением. Приведем это место полностью:

“Я когда-нибудь умру от негодования перед бесконечностью человеческой глупости”, как

говорит Флобер. Ведь вот уже тридцать лет, что в России пишут дивные вещи. Читая

“Войну и мир” Толстого, я была до того поражена, что воскликнула: да ведь это второй

Золя! (Это высказывание, безусловно, может вызвать раздражение патриота: Как? Великий

Толстой! И на первом месте какой-то Золя! Но именно через это сравнение можно понять, что для нее было первично, а что вторично - авт.) Теперь, правда, они посвящают наконец

нашему Толстому очерк в Revue des deux mondes, и мое русское сердце прыгает от

радости. Это этюд принадлежит Вогюэ, который был секретарем при русскому посольстве

и, изучив литературу и нравы, посвятил уже несколько этюдов моей великой прекрасной

родине. А ты, негодная! Ты живешь во Франции и предпочитаешь быть иностранкой! Если

ты так любишь свою прекрасную, великую, чудесную Россию, поезжай туда и работай

там. Но я тоже работаю во славу моей родины...”

Не могу удержаться, что не привести фразу, которая следует дальше и которую

выкидывают все редакторы:

“... Если у меня со временем разовьется такой талант, как у Толстого”.

Это надо понимать так, что тогда она с триумфом, на белом коне, и посетит, возможно, свою прекрасную, великую и чудесную родину. А пока...

“Если бы у меня не было моей живописи, я бы поехала! Честное слово, я бы поехала. Но

моя работа поглощает все мои способности, и все остальное является только интермедией, только забавой”.

Как мы видим, никуда она ехать не собиралась. Художник, по ее убеждения, должен жить

во Франции. И она была права: на том историческом отрезке, как мы знаем, Париж был

единственной мировой столицей живописи, законодателем мод. Она предпочитает любить

свою великую и прекрасную родину издалека.

Культ Марии Башкирцевой быстро распространился по всему миру. Смерть – хорошая

раскрутка. Ее склеп с часовней на время превратились в литературный салон.

Предисловие к каталогу картин Марии Башкирцевой в 1885 году написал по просьбе

матери

(и наверняка небескорыстно, Башкирцева была в состоянии хорошо оплатить его труды) Франсуа Коппе, известный поэт и прозаик, в ту пору свежеиспеченный “бессмертный”

(он получил звание академика Французской академии в 1884 году). В теперешнее время

поэзия Франсуа Коппе и Сюлли Прюдома, к которому обращалась Мария Башкирцева,

считается во Франции весьма банальной. Я думаю, такой банальной она была уже и тогда.

Марии Степановна Башкирцева, умершая только в 1920 году и пережившая свою дочь на