политический деятель стал любопытной игрушкой, которую салоны отбивают друг у

друга. Вот уже две недели г-жа Шарпантье (Жена известного парижского издателя Жерве

Шарпантье - авт.) засыпает его записками, дипломатическими посланиями с целью

залучить на обед в одну из своих “пятниц”... В конце концов знаменитый человек дает

согласие украсить своим присутствием званый обед, и вот сегодня чета Шарпантье в

полном параде поджидает его: хозяйка дома вся взбудоражена и даже слегка вспотела, главным образом от тревоги - не забыл ли божок о приглашении, но также и от боязни - не

подгорит ли жаркое.

Ровно в восемь появляется Гамбетта с чайной розой в петлице. Во время обеда я вижу его

из-за фигуры г-жи Шарпантье, сидящей между нами: мне видна его рука, унизанная

кольцами, рука сводницы: туго накрахмаленная сорочка выгибается дугой над тарелкой с

жарким, начиненным трюфелями; мне видно повернутое в три четверти лицо, на котором

мертвенно поблескивает пугающе-загадочный стеклянный глаз. Я слышу, как он

разговаривает: голос его - отнюдь не высокий и звонкий голос француза-южанина, и не

мелодичный голос истого итальянца, - нет, это густой бас, напоминающий мне голос

повара-неаполитанца, служившего у моей бабушки.

Мне становится ясно, что у этого человека под его личиной доброго малого, под якобы

вялой покладистостью таится пристальное, напряженное внимание ко всему

окружающему, что он запоминает ваши слова и, глядя на людей, прикидывает - кто чего

стоит”.

Незадолго до своей смерти Гамбетте пришлось оставить пост премьер-министра, который

он занимал весьма недолго, менее трех месяцев, с 14 ноября 1881 года по 26 января 1882

года. Башкирцева отметила факт его ухода из власти в своем дневнике уже на следующий

день, что говорит о том, что она внимательно читала газеты:

“Гамбетта уже не министр, и, по-моему, это ничего. Но обратите внимание во всем этом на

низость и недобросовестность людей! Те, которые преследуют Гамбетту, сами не верят

глупым обвинениям в стремлении к диктатуре. Я всегда буду возмущаться низостями,

которые совершаются ежедневно”.

Гамбетту все время обвиняли в стремлении к диктатуре. Будучи президентом палаты

депутатов, он пытался провести закон о выборах, заменяющий выборы по округам

системой выборов по спискам. Тут же поднялась буря, враги его утверждали, что все это

делается для того, чтобы он сам был выбран по тридцати округам и таким образом

захватил бы всю власть. Они наводнили страну брошюрами, в которых писали, будто

Гамбетта замышляет новую войну с Германией, увлекая страну к гибели. В итоге вся

оппозиция соединила свои силы и свалила его министерство. Тем более, что и сам

президент Франции Греви, так называемая “партия Елисейского дворца”, был втайне

против него, опасаясь его бешеной популярности и несравненного ораторского искусства.

Впрочем, даже соратники называли Гамбетту оппортунистом, потому что он был

сторонником постепенных политических реформ при поддержке большинства граждан.

Что же касается темы нашей книги, то тут надо отметить, что в его правительстве,

портфель министра изящных искусств получил Антонен Пруст, который тут же

представил к ордену Почетного легиона своего друга по коллежу Эдуарда Мане, с тем, чтобы тот получил награду к ближайшему Новому году. Это был первый случай, когда

импрессионисты выходили на уровень официального, то есть государственного

признания. Когда же документ о награждении был подан на подпись президенту Франции

Жюлю Греви, тот поначалу отказался поставить свою подпись и Гамбетта якобы сказал

ему:

- Господин президент, право раздавать награды и кресты принадлежит вашим министрам.

Из почтения к вам мы просим вас подписать документ, но вы не имеете права оспаривать

наш выбор.

Кстати, с Эдуардом Мане Гамбетта познакомился в том самом салоне г-жи Шарпантье, где

его впервые видел и Эдмон Гонкур.

Когда-то Башкирцева, будучи монархистски настроенной, считала Гамбетту воплощением

всех низостей, теперь, когда он умер, это само обаяние, очарование и могущество, это

воплощение самой страны, ее знамя, это жизнь, это свет каждого вновь наступающего

утра, душа республики, в которой отражается и слава, и падения, и торжества и даже

смешные ее стороны. Возможно, думала она так уже задолго до его смерти, ведь ходили

упорные слухи, что, потерпев крах в браке с Кассаньяком, она хотела назло ему, женить на

себе Гамбетту. Об этом рассказала в “Le jour” от 30 октября 1934 года Мадлен Зильхард, возможно какая-то родственница Женни Зильхард, учившейся вместе с Марией.

Впрочем, не одна она так считала. Эдмон Гонкур записал в дневнике, узнав о смерти

Гамбетты, что “будь еще в живых принц Бонапарт - через две недели с республикой было

бы покончено”. Выходит, что Гамбетта действительно был душой республики.

На Францию обрушился шквал материалов о Гамбетте. Все журналы были заполнены

только одной темой: “Жизнь и смерть Леона Гамбетты”. Повсюду продаются его

портреты, памятные медали.

Башкирцева жалуется, что не может работать, хоть и пробовала, пыталась заставить себя.

Она жалеет, что не бросила все и не отправилась в Вилль-д’Авре, чтобы осмотреть

комнату, в которой он умер и сделать наброски. Впрочем, она это сделает позже. Обратим

внимание, что Гамбетта совершенно посторонний для нее человек, политик чужой страны, она ведь, давайте не забывать, российская поданная. И такие переживания по поводу его

смерти. Все дело в славе, ведь тот умер в ореоле славы. Переживать - значит, разделить эту

славу, почувствовать ее горький привкус, насладиться приторным запахом смерти великого

деятеля, быть скрипкой или арфой в оркестре, играющем похоронный марш. А вот через

некоторое время умрет ее отец, человек никому неизвестный, и переживаний - ноль. И

даже попрощаться ним перед смертью не поедет.

А пока тело Гамбетты перевозят в Париж и назначается день погребения.

6 января 1883 года вся семья встает у окон особняка их знакомых на улице Риволи.

“Колесница, предшествуемая военными горнистами на лошадях, музыкантами,

играющими траурный марш, и тремя огромными повозками, переполненными венками,

возбуждала чувство какого-то изумления. Сквозь слезы, вызванные этим грандиозным

зрелищем, я различала братьев Бастьен-Лепажей, идущих почти около самой колесницы, сделанной по их проекту; архитектор, которому брат, не нуждающийся в отличиях для

увеличения своей знаменитости, великодушно уступил первенство, шел, неся шнур от

покрова. Колесница низкая, как бы придавленная печалью; покров, из черного бархата, переброшен поперек нее вместе с несколькими венками; креп; гроб, обернутый

знаменами. Мне кажется, что можно было бы пожелать для колесницы больше

величественности. Может быть, впрочем, это оттого, что я привыкла к пышности наших

церковных обрядов. Но вообще они были совершенно правы, оставив в стороне обычный

фасон погребальных дрог и воспроизводя нечто вроде античной колесницы, вызывающей

в воображении мысль о перевозе тела Гектора в Трою”.

Мария наверняка не может не удержаться и хотя бы мысленно не прорепетировать

собственные похороны и обдумать “фасончик” своей погребальной колесницы. Позднее

мы с вами это увидим.

Никогда до сих пор никто еще не видел такого количества цветов, траурных знамен и

венков. Вот она истинная слава!

“Признаюсь без всякого стыда, что я была просто поражена всем этим великолепием. Это

зрелище трогает, волнует, возбуждает - не хватает слов, чтобы выразить чувство,

непрерывно возрастающее. Как, еще? Да еще, еще и еще - эти венки всевозможных

величин, всех цветов, невиданные, огромные, баснословные, хоругви и ленты с