«Интенсивность потока должна быть порядка 1040 нейтрино на квадратный сантиметр», — мысленно подсчитал Валька и вдруг успокоился.
Когда на другой день Олег Коханов вошел в лабораторию, он был потрясен. Нет, с яйцом ничего не случилось. Оно по-прежнему висело на своем месте над столом, отливая нежными утренними красками. Но с Валькой происходило что-то непонятное. Упрямо сморщив лоб, он растаскивал оборудование по разным углам комнаты. Все эти нагреватели, излучатели и усилители были беспорядочно свалены под стенами, их сверкающие, старательно отделанные кожухи сминались под тяжестью арматуры, дорогостоящие сердечники, подвески, кристаллы подвергались угрозе разрушения…
— Что ты делаешь? — крикнул Олег.
Валька обратил к нему бледное лицо. Он рассматривал Коханова, словно они виделись впервые.
— Все это не нужно, понимаешь? — сказал он очень тихо.
— Как так не нужно? Ты с ума сошел! Что за обращение с уникальной аппаратурой?
Валька сморщился, словно у него заныли зубы.
— Ты пойми, — сказал он с расстановкой, то ли набираясь сил, то ли для большей убедительности. — Нейтринное облучение ничего не дало, и вообще нет в мире сил, способных подействовать на яйцо. Только…
Он на секунду замолк.
— Одним словом, — продолжил Валька, — все это барахло надо выкинуть. Оно ни к чему. Совсем ни к чему.
Олег строго посмотрел на Вальку и разразился речью.
Он сказал, что не Вальке решать вопрос, что надо оставлять в лаборатории. Об этом должен заботиться Грот, их начальник, а не он, Валька, который всего-навсего безответственный исполнитель. Кроме того, какие у него мотивы так поступать? Наверное, сплошной вздор, который нужно просто вышибить из его головы. И вообще он ответит за поломку приборов; их стоимость исчисляется миллионами единиц труда.
Валька молча слушал Коханова. На лице его были написаны тоска и отчуждение. Перед его внутренним взором проносились странные картины. Он видел рождение Коханова, он видел, как тот рос, проходил три ступени начального обучения, становился юношей, молодым человеком, мужчиной, стариком. Всегда рассудительный, благоразумный, уверенный, знающий, что надо и как надо. Вместе с ним росла, мужала и старела его глупость. Уверенная, рассудительная, трезвая…
Валька увидел, как рождались, росли и мужали миллиарды Кохановых на всех планетах, где только жили в то время люди.
— А вдруг сейчас оно… проснется? — встрепенулся Валька и, приблизившись к яйцу, наложил на него руки.
«Он помешался», — подумал Олег, рассматривая страшные темные глаза товарища; блестевшие сухо и жестко.
Когда Валька пришел в себя, яйцо исчезло. Эксперимент, видимо, удался. Поток нейтрино, проникший в яйцо, начал неведомую грозную реакцию. Реакцию, предвещавшую катастрофу. Валька запомнил лишь внезапно наступившую тошноту, непонятную душную тяжесть и прихлынувший к голове жар. Потом все для него кончилось. Он поднялся с пола, пошатнулся, словно пьяный, попытался схватиться за стену, но провалился в какую-то черную пустоту. Больно ударился обо что-то твердое локтем. Ощутил, как от ушибленного места по телу разлетаются тысячи электрических игл. Еще раз взглянул на лабораторный стол, над которым раньше висело яйцо. Все осталось на своих местах, а яйцо исчезло. Пропало, растворилось, улетучилось, унеслось прочь.
«Наваждение какое-то», — подумал он и закрыл глаза. Веки казались отяжелевшими, набухшими вязкой, как расплавленный металл, кровью. Зато свет болезненно резал глаза.
Валька выключил освещение и поразился обступившей его непроницаемой мгле. Даже в самые черные ночи не было такой сплошной темноты. Окно он нашел ощупью. Оно не выдавало себя ни малейшим световым бликом. Поднял тяжелую фрамугу. В лицо пахнуло прохладной свежестью. Слабо пахли цветы на клумбах. Но нигде ни огонька, ни самой маленькой капельки света.
И вдруг вспыхнули окна гаража. И это было очень странно. Словно кто-то внезапно убрал светонепроницаемый экран. Именно убрал экран, а не зажег свет во всех четырех окнах. Потом так же неожиданно засветились вспомогательные постройки. Они вспыхнули одна за другой: те, что были ближе к Вальке, — чуточку раньше, более удаленные — с едва уловимым опозданием.
И он вздрогнул, потому что ясно ощутил — не подумал, а именно ощутил — всем своим существом, что вокруг него раздвигается сфера мрака, уходя все дальше и дальше и открывая глазу все более удаленные предметы.
Он рванул дверь и вихрем слетел по лестнице. Его обступила привычная ласковая ночь. Запах клумб сделался более ощутимым и сладким. Ночные шорохи и тени навевали легкую и спокойную тревогу. Все было как обычно. Почему же так ныло, так предчувствовало беду сердце?
Валька взглянул на небо. Звезд не было. Ни единой даже самой незначительной звездочки. Тьма и молчание. Молчание и тьма. Звезды исчезли. Может быть, навсегда. Погасли мгновенно и сразу. Люди Земли не знали того, что знал Валька, и не видели того, что он видел.
А он не знал и не мог знать, что стена мрака, скрывшая от него звезды, через некоторое время погасит двойное солнце Анизателлы в исполинских рефракторах астрофизических обсерваторий далекой, такой невообразимо далекой теперь Земли…
Потом сфера тьмы вновь стала сжиматься, гася огни в домах оцепеневшей Анизателлы. Сначала гасли дальние окна, потом тьма подступала все ближе, пока не сжалась в черную точку там, на лабораторном столе. Тогда ночь делалась абсолютной и вечной. Но Валька не мог ощутить этой пульсации. Он видел ее, но мозг его оказался вдруг не способным зарегистрировать изменения в их причинной связи. Распалась сама причинность. Как разжимаются звенья стальной цепи в искусных руках фокусника…
Пространство исчезло, и, может быть, остановилось время. Многовековой человеческий опыт и выработанные на его основе пространственно-временные представления оказались бессильными. На языке привгдчных понятий пришлось бы сказать, что время вдруг превратилось в расстояние и расстояние — во время. Но это ничего не объясняет!
Внезапно оказавшаяся совершенно безоружной, мысль обреченно скользила по поверхности чуда, не в силах углубиться в сущность, не понимая даже проявлений этой сущности. Человек остался наедине со Вселенной. Его затуманенный мозг, как равнодушное зеркало, принимал и сейчас же отбрасывал хлынувший отовсюду непостижимый поток.
Эмоции замерли и притаились, как испуганные звери, накрытые тенью хищной птицы. Страх, удивление, любопытство — все это провалилось в черные подвалы небытия. Человеческие чувства оказались несоизмеримо малыми в сравнении с чудовищной гримасой пространства-времени.
Валька видел, если только он мог видеть вообще, что его существование странным образом раздвоилось. Он все еще стоял посреди непроницаемой тьмы и одновременно, если только оставалась в огфужающем мире одновременность, находился в лаборатории…
— Что ты делаешь? — крикнул Олег.
Валька обратил к нему бледное лицо. Он рассматривал Коханова, словно они виделись впервые.
— Все это не нужно, понимаешь? — сказал он очень тихо.
— Как так не нужно? Ты с ума сошел? Что за обращение с уникальной аппаратурой?
Валька сморщился, словно у него заныли зубы.
— Ты пойми, — сказал он с расстановкой, то ли набираясь сил, то ли для большей убедительности, — нейтринное облучение ничего не дало, и вообще нет в мире сил, способных подействовать на яйцо. Только…
Но, стоя в центре тьмы, Валька смутно понимал, что эта сцена в лаборатории уже была когда-то, и, может быть, не один раз. Он не задумывался над тем, как раздвоившийся во времени человек может сохранять единое сознание и единое ощущение происходящего. Он только отметил для себя, что происходящие сейчас в лаборатории события уже прокручивались однажды на пленке мировых линий Вселенной.
Потом, если это случилось действительно потом, а не прежде или даже одновременно с описываемыми событиями, Вальке показалось, что время бешено понеслось вспять. Он по-прежнему стоял, погруженный в непроницаемую черноту, и вместе с тем жил как бы среди материализовавшейся памяти, которую с невероятной скоростью прокручивали в обратном направлении. Всо повторилось с необычайной четкостью.
