Мы все напряжены до крайности. А вдруг наскочим на скалу? Ведь это только наше предположение, что ущелье выходит в долину.
Мы летели теперь на высоте не более двухсот метров над землёй и девятисот пятидесяти метров над уровнем моря. Огней по-прежнему не видно, сплошной мрак. Ущелье под нами извивается змеёй. А по расчётам времени лагерь партизан должен быть вот-вот.
— Шасси! — командую механику.
— Есть шасси! — отвечает Боря.
Впереди на миг мелькнули заветные огни — и снова мрак. Скорость падает.
Вдруг перед самым носом самолёта возникает чёрная стена. Вот это сюрприз! Фары у меня уже зажжены, и я отчетливо представляю: ещё секунда-другая — и мы врежемся в деревья!
Инстинктивно рву штурвал на себя и хриплым от возбуждения голосом кричу механику:
— Форсаж!
Моторы, переведённые на максимальные обороты форсированного режима, неистово ревут, и самолёт с трудом переползает через возвышенность. Внизу ещё раз мелькнул ярко освещённый старт.
Наступает напряжённейший момент перед посадкой.
— Щитки! — кричу механику.
Механик выпускает щитки, и мы стремительно несёмся вниз. Стрелка вариометра отсчитывает десять — двенадцать метров в секунду.
И вот в самую последнюю секунду перед посадкой новые препятствия: старт снова пропадает из виду, а навстречу с бешеной скоростью несётся стена леса.
— Форсаж!.. — повторяю приказание.
Перед нами расстилается ровная посадочная полоса. Механик убирает газ, один за другим проносятся под крылом огни старта. Огромным физическим напряжением удерживаю самолёт от падения… Стартовые огни остаются позади, у самой границы площадки, я не сажусь, а тяжело плюхаюсь на землю.
Ну и посадочка! Увидел бы её мой покойный инструктор из Тамбовской лётной школы, задал бы он мне перцу!
Тотчас же развернув самолёт и отрулив обратно в сторону, освещаю окрестность, стараясь угадать, куда нас угораздило сесть: к врагам или друзьям?
Но вот со старта мне замигали лампой: приглашают! Не теряя времени, я отрулил на линию, с которой в случае опасности можно было бы немедленно взлететь, затем следую световому приглашению. А мысли между тем одна тревожнее другой: что, если это гитлеровцы и я сам полез к ним в ловушку? Вступать в бой или сдаваться? Нет, дудки — всё, что угодно, только не плен!
— Боря, — говорю тихо механику, — сейчас я стану на старт, но ты мотор и фары не выключай! Если это немцы, автоматы в руки, полный газ — и поминай как звали! Понятно?.. Уйдём, как полагаешь?
Борис утвердительно кивает головой, улыбается весело. Но меня не проведёшь — чувствую, улыбка у него деланная, да и себя ловлю на том, что улыбаюсь неестественно.
Пассажиры нашего самолёта напряженно вглядываются в окна. Рассмотреть что-нибудь толком трудно, кругом темь, стартовые огни погашены.
Сноп лучей от фар самолёта вырвал из темноты лесистый холм, последний барьер перед площадкой, которому я обязан вороньей посадкой.
Лампочка продолжает призывно мигать, и вокруг этой то вспыхивающей, то меркнущей световой точки бегает и суетится множество незнакомых людей.
Зарулив на стартовую линию, снова разворачиваю самолёт на сто восемьдесят градусов, прощупываю фарами взлётную дорожку, проверяю курс. Готово, препятствий для взлёта нет!
Лопасти винтов работают на малых оборотах, отбрасывая назад слабую струю горячего воздуха; в такт дыханию моторов мерно вздрагивает самолёт. Медлить больше нельзя: пожаловал в гости — выходи на люди! А кто они, эти люди?..
Оставив механика в пилотской кабине, беру автомат и вместе с вооружившимися штурманом, вторым пилотом и радистом прохожу к пассажирам. Обычно у нас, в гражданской авиации, двери самолёта открывает радист, он первый сходит на землю.
Радиста экипажа, как и штурмана, зовут Толей.
— А ну-ка, Толя, — обращаюсь как можно бодрее к радисту, — к своим прямым обязанностям приготовься!
Не спеша, еле переставляя ноги, Толя идёт к выходу. Толя — человек гражданский, и вначале я колеблюсь, правильно ли поступаю, посылая его первым на разведку. Но, глянув на его богатырскую фигуру могучего, широкоплечего сибиряка, который, как говорят, у себя, в родной тайге, ещё в юности один на медведя ходил, я успокаиваюсь. Такой парень, даже не стреляя, одним прикладом автомата, а то и кулаком человек пять сразу сшибет.
Толя нажал ручку, дверь распахнулась. Тотчас раздалась команда, похожая на немецкую, лязгнуло оружие. Радист инстинктивно попятился назад, рывком потянул за собой дверь, и она мгновенно захлопнулась.
Повернув ко мне перекошенное от страха лицо, Толя кричит:
— Их там целая шеренга выстроилась! Форма — фрицевская, все с автоматами! Не иначе, как влипли мы!
Всё, казалось, было ясно. Я поспешно прошёл обратно к себе в пилотскую кабину, с удовлетворением отметив, что мои пассажиры держат автоматы на изготовку. Порядок!..
Я уже взялся за штурвал, готовясь скомандовать механику: «Газ!» — как меня вновь одолели сомнения. Жалко было поворачивать, не выполнив задания! Да и удрать мы всегда успеем, к тому же в нас пока не стреляют…
Передумав, я вернулся в кабину и снова отправил Толю к двери. На этот раз в сопровождении переводчика Феди.
— Спроси только у них, что они за люди? — наказал я радисту.
В тот момент, когда Толя резким толчком ноги распахнул дверь, хлопнул выстрел и кверху взвилась белая ракета; она разом осветила площадку и строй вооружённых людей, вытянувшихся вдоль самолта. Люди что-то кричали хором. Федя перевёл:
— «Греческие партизаны! Добро пожаловать, русские гости!»
Догорающая ракета ярко осветила мужественные лица. Воины стояли «смирно», сохраняя строй. Большая часть из них была одета в серо-зелёную форму, все они были хорошо вооружены и продолжали что-то кричать, но шум моторов заглушал звук голосов. Я приказал механику выключить один из моторов, второй оставил. На всякий случай.
Спустив трап, с автоматами на шее мы стали один за другим сходить на землю. Прозвучала незнакомая команда, и строй взял автоматы на изготовку. Мы судорожно вцепились в своё оружие. Грянул залп в воздух, следом прозвучало троекратное «ура» на греческом языке.
У нас отлегло от сердца — сомнений больше не оставалось: мы — у своих! Перед нами почётный караул, залп был приветственный.
От строя отделился невысокого роста сухощавый человек, в аккуратно пригнанной форме, перетянутой портупеей. Человек этот был ещё не стар, но виски его изрядно серебрились; на строгом, аскетическом лице, как угли, горели чёрные глаза.
Отрекомендовавшись командиром греческого партизанского отряда, он рассказал, что партизаны узнали нас сразу по красным звёздам на крыльях самолёта. Выражая свою радость по поводу прибытия первых посланцев великой Страны Советов, командир заволновался, голос его дрогнул.
Недолго думая старший среди наших пассажиров полковник Г. М. Попов заключил партизана в объятия, радуясь этой счастливой встрече.
Строй дрогнул, все смешалось, мы очутились в толпе греческих партизан. Не помню, сколько рук я пожал, сколько получил и роздал поцелуев. Мы все — и хозяева и гости — были пьяны от охватившей нас буйной радости.
Посыпались взаимные расспросы. Ну и досталось же тут нашему переводчику Феде! Его, казалось, раздерут на части. Но зато и ухаживали за ним больше, чем за кем-либо другим из нас, — без него нельзя было обойтись.
Началась выгрузка самолёта. Мы должны были спешить, чтобы пересечь линию фронта под покровом ночи. Работали дружно. Любо было смотреть, как принялись за дело гости и хозяева!
У меня были с собой московские папиросы «Москва — Волга». Заметив, что многие курят, я стал угощать их. Вокруг меня сразу сгрудилась толпа, каждый хотел получить папиросу, даже коробку и ту отобрали у меня. Те, кому папирос не досталось, окружили счастливчиков: каждая папироса переходила из рук в руки, её рассматривали, пробовали прочесть золочёную надпись на гильзе. Никто, к моему удивлению, не закурил: подаренную папиросу, любовно осмотрев, бережно закладывали за отворот пилотки.
