— Тебя только за смертью посылать, — пробурчала Семеновна.
— Почту долго разбирали, — оправдывалась тетя Глаша.
Семеновна не сводила глаз с треугольника.
— От Васи?
— Нет, Ганя прислал.
— Может, и от Васи есть, да худо посмотрели?
— При мне два раза смотрели. Нет ничего от Васи.
— Я вот сама пойду.
— Куда ты пойдешь, морозина такой.
— Што же мне теперь и сидеть всю жизнь возле печки? Про войну-то там што говорят?
— Под самую Москву фашисты подступили.
— Не видать ее супостатам. Это уж само по себе. Че Ганя-то пишет?
— Я взяла треугольник да скорей к тебе, порадоваться вместе.
Семеновна бережно развернула письмо, посмотрела на ровные строчки, так же бережно свернула. Глянула в окно.
— Вон Серафим Антонович идет, покличь его.
Серафим Антонович рукавицами смахнул снег с валенок, носки и пятки которых были обшиты кожей, старательно вытер ноги, снял полушубок и провел пятерней по волосам, прикидывая, куда присесть. Рядом с ним Семеновна и тетя Глаша будто уменьшились в росте. И потолок в комнате ниже стал. Семеновна подвинула к столу табуретку.
— Садись, Серафим Антонович.
— Как здоровье-то, бабушка?
— Какое там здоровье? Только я поживу еще, подожду, когда погонят фашистов. Наши-то мужики, когда на фронт уходили, жить наказывали. Оно и верно. Вернутся, а меня нету. Кто же их встретит-то? Нет, я их дожду.
— И правильно, Семеновна. Какая нужда во мне оказалась?
— Письмо от Гани получили, да беда, прочитать не можем, темные.
Серафим Антонович взял письмо толстыми пальцами, развернул.
— Я тоже не больно какой грамотей, но попробуем.
Он кашлянул в кулак, сдвинул брови и, растягивая по слогам отдельные слова, стал читать:
«Здравствуй, мама. Спасибо за письмо. Извини, что это время не писал: дел было много. Здоровье у меня хорошее, ты не беспокойся. Наша часть получила от вас посылку с теплыми вещами. Передай всем дорогим женщинам большое спасибо от летчиков. Мы обещаем вам бить фашистов так, чтобы ни один из них не унес ног с нашей земли.
Мама, ты просишь, чтобы я скорее отвоевал и домой возвращался. Как только разобьем фашистов, сразу приеду. Женюсь. Ты будешь с внучатами возиться, а я охотиться да рыбачить. Вот и заживем. Так что ты не беспокойся.
Низкий поклон бабушке Марии Семеновне. Обнимаю, твой сын Ганя».
Серафим Антонович подал письмо тете Глаше. Та свернула его к сунула за пазуху.
— Ты не потеряй, — предупредила Семеновна.
— Я че ж его потеряю-то? Вечером еще почитаем. Слава богу, Ганя хоть за ум взялся. Порадует меня внучатами.
— Ты ему еще пропиши, чтобы бросил эти еропланы. Оно на земле-то надежней.
— Да я уж про это прописывала ему. И еще пропишу.
Серафим Антонович, старый воин, знал, какой ценой сдерживают врага наши солдаты. Но от разговора тети Глаши с Семеновной оттеплило у него на душе. Велика была вера женщин в своих сыновей, и в этот грозный час они думали о внуках.
Серафим Антонович встал.
— Ты куда это? — забеспокоилась Семеновна. — Чаек сейчас сгоношим.
— Спасибо, бабушка. В другой раз.
— Ребят пора покормить, — спохватилась тетя Глаша.
— Я самовар поставлю. А ты печку растопи да рыбы поджарь, — поднялась Семеновна.
Глава IX
Вечерело. С заходом солнца мороз усилился. Андрейка возле зимовья на костре варил собакам еду. Вадим наколол дров, растопил печку и занялся приготовлением ужина. Пришел Димка. Повесил ружье у двери на деревянный гвоздь, снял понягу, патронташ и устало опустился на нары. Андрейка налил в кружку чаю и поставил перед Димкой.
— Сахару нет. Кончился.
— На нет и суда нет.
Димка с наслаждением отпил глоток. Так спокон веков у охотников повелось: кто первый пришел, тот раскладывает костер или растапливает почку и встречает товарищей кружкой горячего чаю с куском сахару.
— И мясо кончилось, — продолжал Андрейка. — Последних трех рябчиков заложил в котел. На черством-то хлебе эти горы крутыми покажутся.
— Думать будем.
Димка отдохнул. Потом они с Вадимом напилили дров на завтрашний день, накололи. Тем временем Андрейка сварил ужин. Парни сели за стол.
— Ятока теперь уж в деревне, — сказал Андрейка.
— Нет, еще не дошла, — отозвался Димка.
— Только к полуночи дотянет, — рассудительно заметил Вадим.
Ятока ушла в деревню попроведовать Семеновну, узнать, что происходит на фронте и, если есть, принести письма от Василия и Семена.
— Зря нас не взяли на фронт, — вздохнул Димка. — Мы бы там не лишние были.
— Если туго нашим будет, весной махнем, — решил Вадим.
— Прямо в роту к дяде Василию, — оживился Андрейка. — Явимся к нему, вот удивится-то…
После ужина парни накормили собак и сели обдирать белок.
— Задки у тушек отрубайте и складывайте на стол, — попросил Вадим. — А то завтра варить нечего будет.
— Ребята, я бы сейчас мороженого поел, — Андрейка мечтательно улыбнулся. — Пачек бы его съел.
— Андрейка, а ты не закашляешь? — улыбнулся Димка.
— Ничего, осилил бы.
Димка ободрал белок и стал сдевать их на прутик.
— А я, ребята, берлогу нашел.
Андрейка с Вадимом отложили ножи.
— Берлогу? — Андрейка почесал затылок.
— Ну да, берлогу. Километрах в трех отсюда. Под Оленьим перевалом небольшой увал. На нем куренями нарос мелкий листвяк, пихтач, кедровничек. Вот в этом мелколесье он и сделал берлогу. Кругом ветки обломал на постель. Цело заткнуто, снегом привалено. Но все равно заметно.
— А собаки-то лаяли? — спросил Вадим.
— Они стороной прошли. Я их звать не стал, чтобы не поднять зверя раньше времени.
— Надо идти промышлять, — предложил Андрейка.
— Может, маму подождем? — колебался Димка.
— Так вот и будем всю жизнь из-за мамкиной юбки выглядывать, — уколол Димку Андрейка.
— В тайге живем. Рано или поздно — не разойтись нам с медведем, — решил Вадим. — Сам знаешь, харчи на исходе.
— Что-то страшно, — признался Димка.
— У нас три ружья.
Остаток вечера парни чистили ружья, проверяли патроны с пулями. Спали эту ночь беспокойно. Встали рано. Позавтракали. Перед выходом на медвежью охоту обнялись. Этот ритуал знали. Они еще в детстве ходили с деревянными рогатинами на мнимого зверя. И для них это было вроде продолжения игры. Только после, когда посмотрят в глаза смерти, осознают они всю важность этой охотничьей клятвы в верности друг другу.
До увала дошли быстро. Остановились шагах в двадцати от берлоги у огромной колодины, что на могучих корнях приподнималась над землей. Всходило солнце. Горы были залиты холодным светом. В морозной тишине потрескивали деревья. Димка осмотрелся. Справа от берлоги стояла приземистая лиственница. Слева темнел пень в снежной в снежной шапке.
— Будем заломы рубить? — спросил Димка.
— Да так обойдемся, — отмахнулся Андрейка.
— Нет, надо зачагать выход, чтоб ему трудно выбраться было.
Вырубили два залома. Димка отпустил собак с поводка. Они кинулись к берлоге и с яростью залаяли.
— Берите стяги, — распорядился Димка.
Андрейка с Вадимом схватили заломы, подбежали к отверстию и крест-накрест запустили заломы в берлогу. Димка стоял наготове с ружьем. Слышно было, как в берлоге что-то ворохнулось и вырвался мощный глухой рык. Собаки отскочили, но потом, захлебываясь от лая, с остервенением кинулись к берлоге. Димка глянул на парией: у Андрейки в глазах застыл ужас, он, отступив на шаг от берлоги, озирался по сторонам; Вадим держал под прицелом дыру, но в его лице не было пи кровинки. Димка и сам почувствовал, как у него в коленках слабеют ноги, а грудь распер воздух. Стояла такая тишина, что слышно было, как осыпается с веток куржак.
И вдруг над берлогой вместе со снегом взлетел кусками рыжеватый мох, и перед парнями выросла, черная туша. Раздался грозный рев. Будто дикая ярость вырвалась из-под земли. На миг Димка увидел краевую пасть и белые клыки. Он содрогнулся от ужаса. Хотел поднять ружье: но руки были непослушными. Черная рычащая туша ворохнулась перед Димкой, и он почувствовал удар в плечо. Отлетев к пню, перевернулся и встал на ноги. Медведь шагах в пятнадцати от него на заснеженной поляке отбивался от наседающих собак. Над ними стояла снежная пыль. По лесу катился лай собак, фырканье и рычание зверя.
