«Где же собаки?» — подумал Димка. Тут на медведя наткнуться— раз плюнуть. А Димке встречаться с ним не хотелось: уж больно серьезный зверь. Да и в этой чаще при нужде укрыться негде. И сохатые должны быть: корма много. «Зимой надо заглянуть сюда, — думал Димка. — Вот сколь осинника».

Из леса вылетел табунок глухарей. Черные птицы летели низко. Димка сдернул с плеча ружье просто по привычке. Оно пулей заряжено. Да и стрелять нельзя, зверя испугать можно. Глухари опускались все ниже и ниже, выбирая поляну для кормежки. Они уже подлетали к высокому пню с обломанным суком, который выделялся на всей гари. Вдруг возле пня птицы взмыли в небо.

Димка насторожился. Кого они испугались? И в это время от пня донесся лай Чилима. Залаял он сипло — видно, пробежал много, одышка перехватила горло. Послышался лай Юлы и Дымка. Вслед за лаем до Димки докатался мощный утробный звук, треск и стук копыт. «Сохатый, собак гоняет», — тревожная радость охватила Димку. Он поправил понягу, на которой были привязаны топор и котелок с продуктами, и пошел на лай. Мир перестал существовать для Димки. Он слышал только лайку. Верно, спокон веков вершиной охотничьего мастерства считается промысел медведя, где требуется от человека бесстрашие и удаль, но и сохатого завалить — дело не простое: ноги у него длинные, а тайга большая.

Набежал ветер. На березках качнулись одинокие листочки. И вдруг лай собак оборвался. Димка замер. От напряжения в ушах звон. Неужели ушли? Нет. Снова издалека донесся лай Чилима.

Полдня Димка мерил хребты. От пота насквозь промокла телогрейка. Ушли сохатые и собак за собой увели. Димка вышел к реке. До полустанка километров двадцать. Надо чай сварить. Может, и собаки подбегут. Димка наклонился собрать сухих веток для костра и замер: собаки лаяли за рекой, их голоса доносились то четко, то еле слышно. Димка лег на землю, прислушался: лают за рекой.

До чая ли тут? Река. Брода поблизости нет. Димка стоял возле высокого толстого пня. Нажал на него плечом — пень упал: подгнил снизу. Скатил его к воде, приволок из леса сухую валежину. Эти два бревешка связал прутьями, получился плот. Встал на него с шестом… Пень и валежина просели, но не потонули. Через несколько минут Димка был уже на другой стороне.

И опять тайга. От реки к борам раскинулась широкая низина. Желтой периной лежит толстый мох. То здесь, то там темнеют чахлые ели. Идти трудно: ноги проваливаются в мох почти по колено, внизу хлюпает ледяная вода. Сейчас бы упасть и не шевелиться. Но нельзя. Надо успеть засветло добраться до собак. Только будут ли сохатые ждать? Им перемахнуть через хребет ничего не стоит.

Наконец ступил на твердую почву. Вытер пот с лица и прислушался: лают собаки напористо, с азартом. Димка сорвался с места. В голове одна мысль: «Только бы не ушли». Вышел на звериную тропу. Идти стало легче. А вот и следы, свежие: один длинный и узкий, а второй короткий, широкий, почти квадратный. Бык с маткой. Судить по следу — бык матерый.

Лай все ближе и ближе. Сохатые стоят на закрайке соснового леса в мелколесье. Димка подошел к ложбинке, остановился возле валуна. Собаки учуяли его, залаяли еще азартнее. Димка пробрался к сосенкам. Выглянул из-за них. Шагах в тридцати стояли сохатые. Матка небольшая, а бык, как зарод. Грудь широкая, черная. Над головой две огромные лопаты, на них по двенадцати отростков. Шутки с таким зверем плохи, если кинется, добра не жди. Собаки и те лают с почтительного расстояния.

Димка поднял ружье, выстрелил матке под лопатку. Выстрела он почти не слышал, только толчок в плечо ощутил. Димка ждал, что матка упадет, а она бросилась в бор на чистое место, бык за ней. Димка перескочил от сосенок к валуну и выстрелил матке вдогонку. У матки на всем бегу вдруг подломились ноги, и она упала. Бык остановился и ударил се копытом. Димка выдернул затвор. Гильза не вышла: раздуло. Он выхватил нож из ножен и выковырнул гильзу. Поднял глаза и обмер: разъяренный бык черным вихрем мчался на него. Вот она какая, смерть. Димка бросил взгляд на сосенки. Не спасут: бык переломает их, как спички. А зверь опустил голову, чтобы поднять охотника на рога. И только тут Димка увидел рытвину, упал в нее, обо что-то больно ударился боком. И тотчас над ним пролетела темная тень, посыпалась земля, страшный удар рогов обрушился на валун. Затем над рытвиной показалась губастая пасть, из которой вырвались глухие, утробные звуки такой силы, что у Димки от страха зашлось сердце. Димка прижался ко дну рытвины. На рогача насели собаки. И он кинулся за ними. Димка вскочил, зарядил ружье, выстрелял. Бык вздрогнул и опять кинулся на выстрел. Димка распластался на дне рытвины. Снова всю ярость свою сохатый обрушил на валун. Бил так, что только треск стоял. С губ его хлопьями падала кровавая пена. Вдруг у него подломились ноги, но он встал, шатаясь побрел к матке. Медленно подошел к ней, подцепил рогами, издал мощный крик, похожий на стон, и рухнул на землю.

Димка ободрал туши, разложил мясо студить. А тут уже и ночь. Обхватив колени руками, он смотрел на костер. В двух шагах от него, свернувшись калачиком, спал Чилим. По другую сторону костра, положив голову на передние лапы, лежала Юла, а рядом с ней Дымок. А костер то разгорался, то ослабевал. Димке вспомнилась Люба, Как-то они приехали на Громовой полустанок. Солнце еще не закатилось. «Махнем до Тальцев», — предложила Люба. Попили чаю и выехали. Беда догнала их у речки Глубокой поздно вечером. Речка так себе, даже в весеннюю распутицу по колено глубиной. Но зато берега крутые и глинистые. Любин конь стал подниматься, поскользнулся, подпруги лопнули, и Люба вместе с седлом упала навзничь в ручей. Димка вынес ее на руках, положил на мох, развел костер и напоил чаем. Люба пришла в себя, взяла Димкину руку, прижала к щеке: «Мой добрый лесной дух». И вдруг, не люблю. Одиноким себя чувствовал Димка в тайге, не радовала даже охотничья удача. Что толку в такой жизни, если тебе некого обогреть, негде согреть и свою озябшую душу?

Из-за распадка донесся визгливый крик медвежонка. Видимо, медведица за что-то наказывала пестуна. Собаки вскочили и залаяли в темноту. Ночь наполнилась тревогой.

— Будет вам, — прикрикнул Димка. — Отсыпайтесь. Завтра путь у нас длинный. Может, опять потрафит на сохатых. Удача, как и несчастье, в одиночку не ходит.

Собаки еще полаяли, вернулись к костру и улеглись на свои места. Димка подшуровал костер, сел. Навалилась усталость: за день находился. Вспомнил, как догнал Любу за поскотиной. Но вот из темноты ночи на него глянула доверчиво Хаикта. И ему стало совестно.

— Свинья, — Димка с силой опустил кулак на колено.

Глава VII

Днем все еще ярко и ласково светило солнце, но ночами уже примораживало, на озерах и в заводях на реке появились забереги. А из-за хребтов нет-нет да и дыхнет сырой холодный ветер, пахнущий снегом. Улетали запоздалые стаи уток и гусей. Их крики в ночной тишине были тревожными и печальными, как стон, как горький плач разлуки. Бабы выходили из домов и подолгу смотрели в холодное звездное небо.

Не торопились покидать родные места только лебеди. Каждый день, ровно в полдень, они пролетали низко над деревней на заречные озера. Лебеди ворожили долгую и теплую осень. Ленка подошла к окну: пора лебедям появиться.

И верно, за поскотиной над островками леса показалась цепочка белых птиц. Вот они уже над крышами домов. Взмахи их крыльев плавные, неторопливые. Ленке вспомнилась Огневка, раннее утро. Они с Димкой у костра смотрят вслед улетающим лебедям. Неужели это никогда не вернется?

Вошла Надя. В руках у нее тазик с мясом.

— Парни приплыли, — поставив тазик па холодную железную печку, сообщила Надя. — Двенадцать сохатых добыли.

«Вернулся». — У Ленки против воли замерло сердце.

— Выделили немного мяса для интерната и учителям, — продолжала Надя. — Солдатским семьям раздали осердия, брюшину, головы и ноги. И за это спасибо. Остальное все сдали на склад. Как только станет река, отвезут в город, в фонд обороны.